Стихи и слезы и любовь. Поэтессы пушкинской эпохи

Прелестный цвет, душистый, ненаглядный,
Московских роз царица и краса!
Вотще тебя свежит зефир прохладный,
Заря златит и серебрит роса.
Судьбою злой гонимая жестоко,
Свой красный день ты тратишь одиноко,
Ты про себя таишь дары свои:
Румянец свой, и мед, и запах сладкой,
И с завистью пчела любви, украдкой,
Глядит на цвет, запретный для любви.
Тебя, цветок, коварством бескорыстным
Похитил шмель, пчеле и розе враг;
Он оскорбил лобзаньем ненавистным,
Он погубил весну надежд и благ.
Счастлив, кто, сняв с цветка запрет враждебный
И возвратив ее пчеле любви,
Ей скажет: цвет прелестный! Цвет волшебный!
Познай весну и к счастью оживи!

* * *

Современному читателю не вполне понятен смысл этого стихотворения, но тогда оно было весьма злободневным. В феврале 1824 года Елизавета Киндякова была выдана за обер-прокурора князя И. А. Лобанова-Ростовского (1789–1869), происходящего от ростовских Рюриковичей, – человека высокого роста, худого, бледного, с крупными чертами лица, с суровым взглядом, с жидкими белокурыми волосами («шмель»). Особенность физического здоровья Ивана Александровича не позволяла ему завершить брак. Интимная жизнь молодоженов стала предметом нездорового любопытства общества. Вяземский писал 9 апреля 1825 года А. И. Тургеневу: «Ты знаешь или не знаешь, что обер-прокурор Лобанов женат на Киндяковой, но что она, говорят, не замужем» и пр. Большим успехом пользовался следующий анекдот (распространяемый тем же Петром Андреевичем): получив орден Владимира, князь сказал своей теще: «Поздравьте меня, я кавалер», а она ему ответила: «Слава Богу, стало быть, и дочь моя будет дама».

Светские остряки намекали, что супружеская судьба Лобановой-Ростовской соотносима с судьбой богородицы, девы Марии. Собственно, как считает исследователь этого вопроса А. Фомичев, выражение sancta rosa в более позднем пушкинском стихотворении «Жил на свете рыцарь бедный» можно перевести как «святая», «неприкосновенная», «целомудренная» роза. И именно в соотнесении с девой Марией наполнялся смыслом лукавый мадригальный смысл стихотворения Вяземского, воспевающего земную, греховную красоту женщины в противовес выпавшей ей судьбе. В то же время все с интересом наблюдали за чувствами гусарского командира А. В. Пашкова («пчелы любви»), влюбленного в Запретную розу.

Возможно, в наше время удивляет некий ботанико-энтомологический уклон стихотворения, но современники хорошо понимали подобные аллегории. Достаточно вспомнить мысли взбешенного Ленского, который собирался вызвать на дуэль Онегина, дабы не допустить, «чтоб червь презренный, ядовитый// точил лилеи стебелек, // чтоб полуутренний цветок// увял еще полураскрытый».

К. Полевой в статье «Взгляд на русскую литературу 1825 и 1826 гг.» в «Московском телеграфе» 1827 года уподобил «запретной розе» русскую литературу и писал, что «только рои пчел и шмелей высасывают мед из цветочка, который ни вянет, ни цветет, а остается так, в каком-то грустном состоянии…». По поводу этой статьи Булгарин написал донос в III Отделение на «Московский телеграф», усмотрев в пчелах и шмелях намеки на свою «Северную пчелу» и на самого себя.

Но скоро повод острословия и возмущения умов исчез: в 1825 году князь и княгиня Лобановы-Ростовские фактически разошлись по причине физического недостатка мужа.

К этому времени относится стихотворное послание Тимашевой, стремившейся поддержать племянницу.

К Лизе

Как минута наслажденья,
Как счастливых дней мечты,
Как блаженства упоенье,
Очаровываешь ты.
Как певца «Весны» искусство,
Как младенец красотой,
Как святой свободы чувство,
Всех пленяешь ты собой.

Светские сплетники быстро провели забавную параллель между двумя красавицами. В обстоятельствах личной жизни обеих находили сходные черты. Муж Елизаветы не мог, а Екатерины не желал сделать жену счастливой. Весь свет с увлечением занимался сравнением красоты тетушки и племянницы. В обсуждение включился даже запертый в Михайловском Пушкин. Много наслышанный о внешности Екатерины Тимашевой, он называл ее «соперницей Запретной розы».