Стихи и слезы и любовь. Поэтессы пушкинской эпохи

Как водится, звучали и голоса противоположного толка. Так, поэтические опыты Тимашевой, как и она сама, оценивались некоторыми, даже из числа родственников, более чем сдержанно. Об этом свидетельствует письмо средней из сестер Киндяковых Екатерины – «Катишь-Катишь» – к её кузену Александру Львовичу от 12 июня 1832 года: «И Вы тоже, Вы не любите эту бедную тетушку. Она между тем убеждена, я думаю, в обратном: это еще одна из ее иллюзий, которую она утратит, как и все другие. Признаюсь, я ее тоже не люблю, но в настоящее время она вызывает жалость.

Она, всегда окруженная обожателями, она, целиком предававшаяся этому, становится более рассудительной, изображает в силу необходимости добродетель, реже выезжает в свет и больше занимается своими детьми. Но, по правде говоря, я убеждена, что ее пристрастие к уединению продлится только до тех пор, пока она чувствует себя покинутой. Довольно гадко с моей стороны говорить плохо о бедной тетушке, которая занята лишь тем, что обожает нас и льстит нам…»

Кстати сказать, Александр Львович находил тетушку весьма приятной дамой.

Кроме обычной женской зависти, в этом пассаже просматриваются некие факты, которые никак не раскрываются в биографии Тимашевой: она дорожит обществом обожателей, что очень объяснимо, но «изображает в силу необходимости добродетель». Катишь-Катишь зла, не допуская мысли, что можно не изображать добродетель, а следовать ее путем. «Она чувствует себя покинутой» – во время бегства в Москву от мужа это объяснимо, но в 1832 году – кем же? Об этом источники молчат, ореол тайны так и не развеялся и по-прежнему окружает эту загадочную женщину.

Отношение официальной России к литературной деятельности женщин в целом было негативным. Идеи женского общественного и умственного равноправия, поднимавшиеся в их произведениях, открыто противоречили общегосударственному принципу «благонамеренности». Может быть, средняя Киндякова выражала общее мнение, осуждая литературные претензии родственницы, находящейся к тому же в зрелых, по мнению 19-летней Катишь, годах. «…Только в двадцать лет возвышенное воображение, очаровательное лицо, великолепные черные глаза и огромная любезность могут заставить простить Додо Сушковой прекрасные стихи, которые она сочиняет с удивительной легкостью и, конечно, гораздо лучше, чем тетушка Тимашева».

Но Додо Сушкова тоже имела определенное мнение о Катишь Киндяковой: «Это метеор, это чудо… Скорее дурна, чем красива; хорошо сложена, но слишком мала ростом; голова опрокинута, нос угреватый и вздёрнутый, руки висят; скачет, как сорока, и легка, как свинец; притом гримасница, аффектированная и кокетка… Она и её близкие выдумывают ужасным образом. Как только кто-нибудь из кавалеров появляется в их доме, они торопятся распространить слух, что это отвергнутый жених, – а эти господа в действительности только смеются над ней, несмотря на её богатство, несомненно, преувеличенное и умноженное отзывами её близких».

Катишь была несчастна. Весь свет знал о ее любви к Ивану Путяте, которому мать якобы запретила на ней жениться. Девушка глубоко переживала свою отставку. Но на самом деле счастье молодых людей разрушили интриги «демона» Пушкина, А. Н. Раевского – старого и опытного сердцееда.

Сын благородного генерала Раевского пошел не в отца. Пополнив недостатки своего образования большой начитанностью, впоследствии производившей поверхностное впечатление энциклопедических познаний, он стал замечательной личностью, презирающей свет, людей, их деяния и учреждения. В нем развилось самое искусное, отличающееся крайней наглостью шарлатанство и цинизм. Добиваясь сближения с Катишь, он руководствовался не сердечными чувствами, а соображениями расчёта.

Холодный скептик, неспособный к энтузиазму и к увлечению, Александр Раевский подавлял пылкого Пушкина своей острой, всеразлагающей иронией, достойной Мефистофеля. Граф П. И. Капнист рассказывает об этом первообразе Онегина: «Высокий, худой, даже костлявый, с небольшой круглой и коротко обстриженной головой, с лицом темно-желтого цвета, с множеством морщин и складок, – он всегда [я думаю, даже когда спал] сохранял саркастическое выражение, чему, быть может, немало способствовал его очень широкий, с тонкими губами, рот. Он по обычаю двадцатых годов был всегда гладко выбрит и хотя носил очки, но они ничего не отнимали у его глаз, которые были очень характеристичны: маленькие, изжелта карие, они всегда блестели наблюдательно живым и смелым взглядом и напоминали глаза Вольтера».

Полуфранцуз-полурусский, московский почт-директор А. Я. Булгаков[7], оказался своего рода летописцем светской хроники Москвы и в том числе описателем сердечной драмы Катишь. Он с горячим осуждением писал об этом бракосочетании: «…Вообще все это так грязно, отвратительно, что ничего в этом не поймешь. Самое лучшее, что бы они могли сделать, это уехать, поселиться где-нибудь на границе Китая…»

Свадьба с А. Н. Раевским произошла 11 ноября 1834 года. Катишь тогда только что исполнилось 22 года, а ему шёл сороковой год.