Стихи современных поэтов

Василь Кириллович, влеку себя через твои глаголы: "Как дождь, я словом потеку; и снидут, как роса к цветку, мои вещания на долы". На домы высевает снег свое фигурное, незлое зерно, а мягкий человек твердеет, устремляя бег туда, где твёрже будет втрое. Вокруг: огромная зима лежит, как рукопись, но читка ей не грозит, т.к. она задумана похожей на изнанку собственного свитка; воздуси надрывает крик, где с вороненым горлом птицы летят семеркой масти пик, изображая черновик развернутой внизу страницы; и я, одушевленный ком земли, гляжу, как неумело по ней воркующим вилком гуляют гули босиком, подруг тираня то и дело. "Густеет время по краям процессуальности сусали в лазури вывернутых ям, изобразивших небо," - нам недавно гегеля сказали. Нас ослепило зренье, нас слух оглушил, а голос речи по сути - вольный пересказ истошной немоты, запас которой в небе бесконечен. Как медленно живут кусты! О, скоростной неинтересен им человек; плюсуй: пусты для нас частоты чистоты сверхзвуковых эльфийских песен. Когда (и потому что) их мы слышать не умеем, наше кривое горло из простых околоземных звуков стих сплетает медленно и страшно. Пуская в мир бумажный гром, мы голосуем у обочин звезде, летящей испокон веков на человечий звон, который сам себя короче...

2

... в противном случае всё кончится сейчас, речь вновь непроницаема, а небо уже не оное, а купол, т.е. часть, которая отсутствует у нимба, когда он - заготовка котелка Ч. Чаплина - о, противоцерковна сия нелепость, а строка легка и, видимо, поэтому бескровна. ... поэзия по-прежнему - вокруг... и Рейн - дурак, и Парщиков - в отъезде, Дрожащих Слава кончился, на стук открыв сначала страху, а возмездью как следствие того, что он впустил вначале страх... Летают люббеллюли (читай: стрекозы), воздух без стропил, наверное, обрушится в июле... О, сыворотка утренней росы! О, разложение седой росы вечерней! Стоят несумасшедшие кусты, безумие примеривая, - чем не картина засыпания... Вокруг поэзия - сиротство без причины: так женщина изогнута, как лук, в объятиях безрукого мужчины. Речь вопрошает собственную речь, которой нет и даже быть не может, она течёт и продолжает течь, не задевая зрения и кожи... Моё слепейшество глядит на озерко, где ангел приводнился (это - птица, которой не почетно, а легко, как ангелу, - без ряби приводниться). И, тенью покрываемая, тень в пустой траве валяется без дела, отбрасывает эту дребедень какое-то невидимое тело... Мне Рильке приоткрыл свои костры: в прохладных складках пламени тряпичном они за гранью, скажем, красоты (и только там) смогли косноязычье довоплотить в невыносимый грех стоять всё время на пороге речи, молча за всех (вот именно - за всех) без удержу, а чаще - безупречно... Смотри, как хорошо, когда страна изнемогает в деньгах и стыдобе, как девушка, которая стройна, но плод уже намок в её утробе. И стыдно ей, и хорошо в деньгах, и шум купюр напоминает море, и тесно ей в невинных берегах, и сладко (есть свидетели) в позоре. Как хорошо, когда страна верна неверности: она открыта боли, как хорошо, когда она пьяна, пытаясь на свободу приступ воли без соли обменять, а соль - в крови... День - это ночи видимый избыток... Валяются сограждане мои в любви, не существующей без пыток... ...касательно Ахматовой - её дешифровал один печальный бонза: монашенка с блудницею - вдвоём в ней уживались - это одиозно звучит, но между данных полюсов действительно порхала наша Анна, чей голос - двуединство голосов, которое, по меньшей мере, странно. Цветаева - истерика и стыд под небеса взлетевшей институтки, и ревность неразгаданных обид, и жуткие меж ними промежутки. О Мандельштам, не знающий корней ни родины, ни нации, ни рода, промежду двух пытавшийся морей, как ласточка, зависнуть, но природа подобного мучения проста и, более того, велеречива: петляет там не путь, а пустота, а смерть черна и даже не червива! ... прости меня, великий метранпаж, что в "Разговоре с Дантом" ни бельмеса не понял ты, направив свой кураж к поэзии, которая довесок, допустим, невесомости любви, чей профиль то и дело, то и дело ловили амфибрахии твои, но не смогли из чернозёма тело ему слепить... о неслепой Гомер, о не Гомер, а муж своей Ксантиппы, теперь в краю недесятичных мер перемежаешь пение и хрипы; там спорит жирна мгла с большой водой, и ты, латынщик, с голосом бумажным, само собой, скажу, само собой, большой воде содействуешь отважно... ...Всем правит чудо и любовь Твоя, которая берётся ниоткуда, но маловероятная Земля почти непроницаема для чуда, вокруг неё причина и закон куражатся на уровне молекул, и мы, нерасшифрованный планктон, переплываем, плача, эту реку. Переплываем, плача... почему?.. переплываем, пробуя на ощупь то шум волны, то самоё волну, то жирных рыб, которые не ропщут. Куда ж нам плыть, А. Пушкин? А туда, где выплюнем мы жабры кружевные и где уже не жидкая вода нас на поверхность вытолкнет живыми...

* * * Он не ревнует, а тебя влечёт в любое плаванье накопленная влага: о хрупкая китайская бумага, о муравьиный мёд.