Стихи в переводе Сергея Торопцева

Таинственный исток наверх выносит
Лазурный лотос, ярок и душист.
Устлала воды лепестками осень,
Зеленой дымкой ниспадает лист.
Коль в пустоте живет очарованье,
Кому повеет сладкий аромат?
Вот я сижу и вижу иней ранний
Неотвратимо губит дивный сад.
Все кончится, и не найдешь следов…
Хотел бы жить я у Пруда цветов!

(из цикла «Дух старины», № 26)

728 г.

Прощаний было немало. Вот еще одно с кем-то, чье имя историками литературы не идентифицировано. Тот же грустный взгляд с той же Башни Желтого журавля около Змеиной горы близ Учана, следящий за лодкой, увозящей друга. Но если в 20-х годах друзей было еще мало, то сейчас, через три десятилетия, их уже оставалось все меньше, а путь впереди становился все короче.

Провожаю Чу Юна в Учан

Журавлиная башня — в сияньи луны,
Грусть — на тысячи ли, как и эта Река.
Тридцать раз прилетал ко мне ветер весны,
И в Учан[71] все стремился я издалека.
Тяжело разрывать расставания нить,
Если пить по глоткам, то прощанье длинней,
Здесь, как там, над Дунтин, — звук божественной цинь[72],
Горы сдвинулись с места за Вашей ладьей.
Обещание чусцем[73] мне было дано —
По-сетяоски[74] чистых, возвышенных слов.
Сочинил я Цанланскую песню[75] давно,
Напевайте ее, погружая весло.

754 г.

Прошли годы, и Ли Бо вновь на пересечении рек Хань (Ханьшуй) и Янцзы — и вновь в смятении чувств: амнистированный, он возвращается на восток, к краям мифических святых, но, увы, поэт уже понял, что его мечта о высоком государевом служении окончательно потерпела крах. В утешение остался жбан душистого вина и стихи, коим суждена вечность среди облаков рядом с бессмертными творениями его великого предшественника Цюй Юаня.

Пою на реке

Магнолия — весло, ствол грушевый — ладья,
Дуда златая, яшма-флейта на борту,
Из жбана в чаши льет душистая струя,
И чаровницы заскучать нам не дадут.
Ждет Журавля святой, чтоб на него залезть,
А я, беспечный странник, среди чаек — свой.
Цюй Пина[76] оды унеслись до самых звезд,
А царский терем занесен давно землей.
Возьмусь за кисть — дрожат все пять святых вершин,
Стих завершен — мой смех взлетает к небесам.
Когда бы знатность, власть уж были столь прочны,
Несла б меня Ханьшуй не к морю, а назад.

759 г.

Психологически это стихотворение — в той же палитре чувств, что и предыдущее. Все отвернулись от опального поэта, дальние пределы, куда раньше стремилась его мысль, пусты, подернуты туманом, и вокруг он не видит никого, кто был бы достоин льющегося с небес чистого света ночного светила, впрочем, столь же одинокого, как и сам поэт. «Запад» здесь стоит в ином контексте — поэт обращается к родовым корням, которые тянутся как раз в те западные края, куда улетели попугаи (предки Ли Бо были сосланы на западную окраину Китая, откуда они бежали в тюркский город Суйе на территории современной Киргизии, где и родился будущий поэт, в пятилетнем возрасте перебравшийся с родителями в Шу).

Остров Попугаев

В былые годы попугаи здесь бывали
И дали имя острову на У-реке,
Но позже улетели в западные дали[78],
А ветви так же зелены на островке,
Над лотосом туман, душист весенний ветер,
Парчою персиков укуталась волна.
Скитальцу даль пуста, один я в целом свете!
Так для кого ж светла сиротская луна?

760 г.

Где мне узреть твой терем золотой?