Стихи в последнюю ночь Земли

размышляя о Гамсуне который

жрал свою плоть чтоб

выкроить время и

писать

я вваливаюсь в другую

комнату

старый

человек

рыба-демон в ночи

всплывает

наперекосяк

вверх тормашками.

смерть курит мои сигары

знаете: а я ведь снова нарезался

тут

слушая Чайковского

по радио.

Боже мой, я слышал его 47 лет

назад

когда был голодающим писателем

и вот он

снова

а я добился умеренного успеха как

писатель

и смерть расхаживает

взад-вперед

по этой комнате

куря мои сигары

прикладываясь к моему

вину

а Чайк пилит, себя не помня

свою «Патетическую»,

ну и дорожка мне выпала

и если мне везло, то лишь

потому, что я правильно кидал

кости:

голодал за свое искусство, голодал чтоб

выкроить 5 проклятущих минут, 5 часов,

5 дней —

я хотел лишь пришпилить слово

к бумаге;

слава, деньги – всё туфта:

я хотел поймать слово

а они хотели поставить меня к перфоратору,

к конвейеру

они хотели, чтоб я стал кладовщиком в

универмаге.

ладно, говорит смерть, проходя мимо,

я все равно тебя достану

кем бы ты там ни был:

писателем, таксистом, сутенером, мясником,

парашютистом, я тебя

достану…

хорошо, детка, отвечаю я ей.

мы выпиваем с нею вместе

а час ночи соскальзывает к двум

и

только она знает нужный

миг, но я ее

облапошил: получил свои

5 проклятущих минут —

и гораздо

больше того.

ссудные кассы

против них я никогда ничего не имел

потому что всякий раз, когда пытался продать что-то на

улице

покупателей не находилось.

конечно, ссудные кассы предлагали гораздо меньше

подлинной цены;

им надо было зарабатывать на

перепродаже,

но по крайней мере они всегда были

на месте.

любимой у меня была касса в Лос-Анджелесе —

парняга уводил меня в кабинку, где

собирал вокруг нас черную

штору,

она скользила на колечках

и мы

отгораживались от всех.

дальше всегда шло

одинаково:

«показывайте», – говорил

он.

я выкладывал вещь на столик под

очень сильную

лампу.

он изучал вещь, затем некоторое время

смотрел на меня.

«я не могу вам за это много

дать».

еще одна пауза, потом он называл свою

цену.

предложение неизменно было больше, чем я

ожидал.

«отдам за $10», – называл я

еще более высокую цену.

«нет, – отвечал он, – фактически…»

и называл цену ниже той

что предлагал

вначале.

временами я пытался с ним

заигрывать:

«если я здесь еще немного задержусь, то придется мне

вам платить…»

он не улыбался.

«нам с вами вообще не обязательно вести

дела».

«слушайте, я принимаю ваше первое

предложение…»

«очень хорошо, – отвечал он, —

но я на этом

потеряю…»

выписывал мне

квитанцию и вручал

деньги.

«прочтите, пожалуйста, свою квитанцию внимательнее,

там есть некоторые

условия».

затем выключал свет

и сдвигал черную

штору…

иногда мне удавалось выкупить что-нибудь

из вещей

но в итоге все они возвращались туда же

навеки.

помимо того, я обнаружил: продать в

баре и на улице

можно только

залоговые квитанции.

ссудные кассы помогли мне пережить кое-какие

страшные

времена, и я был рад, что они

существуют, когда не оставалось больше

ничего, и эта кабинка за черной

шторой: что за великолепное святилище,

место, где от чего-то отказываются во имя

чего-то другого, нужного тебе

гораздо сильней.

сколько печатных машинок, костюмов, перчаток и

часов я оставил в ссудных кассах —

одному богу

ведомо,

но против этих мест я

никогда ничего

не имел.

ад – это закрытая дверь

даже когда я голодал

письма с отказами едва ли меня волновали:

я лишь полагал что редакторы

поистине тупы

и просто продолжал писать еще и

еще.

отказы я даже расценивал как

действия; хуже нет, чем пустой

почтовый ящик.

если и была у меня какая-то слабость или мечта,

то

лишь увидеть кого-нибудь из этих

редакторов,

отказавших мне,

увидеть его или ее лицо, как они

одеваются, как ходят по

комнате, как звучит их голос, что у

них в глазах…

всего лишь один взгляд на одного из

них —

видите ли, в чем дело: когда смотрите только на

бумажный листок,

где напечатано, что вы

никуда не годитесь,

возникает тенденция

думать, будто редакторы

больше подобны богам, чем

на самом деле.

ад – это закрытая дверь,

когда голодаешь ради своего богом

проклятого искусства

но иногда хотя бы как будто можешь

подглядеть в

замочную скважину.

старый ли он, молодой, хороший или плохой,

но я думаю, ничто на свете не умирает так медленно и

так трудно, как

писатель.

закрытая ставня

мне в тебе нравится

сказала она

что ты неотесан —

посмотри на себя: сидишь тут

с банкой пива в руке

с сигаретой во рту

посмотри на

свое грязное волосатое брюхо

прущее из-под

рубашки.

ботинок на тебе нет

а правый чулок

дырявый

и из дырки торчит

большой палец.

ты не брился

4 или 5 дней.

зубы у тебя желты

а брови

свисают

косматые

и на тебе столько

рубцов

зарубится кто угодно

от страха.

у тебя в ванне

всегда полоса

грязи

телефон

весь

засален

а

половина дряни в

холодильнике уже

сгнила.

ты никогда не

моешь машину.

на полу

валяются газеты

недельной давности.

ты читаешь грязные

журнальчики

и у тебя нет

телевизора

но ты заказываешь

пойло из

винной лавки

и хорошо оставляешь

на чай.

а лучшее в том что

ты не толкаешь бабу в

постель

к себе.

тебя это вроде

совсем не интересует

и когда я с тобой разговариваю

ты ничего

не произносишь

а просто

шаришь взглядом

по комнате или

скребешь

в затылке

типа не

слышишь меня.

у тебя в мойке

старое мокрое

полотенце

и фотография

Муссолини