Стиходворения

разбегающийся в даль.

Прыгнет в небо человечек

и исчезнет навсегда.

Только клеверная стела

прорастёт в тени крыльца,

и останется от тела

золотистая пыльца.

ЛУНАТИК

Как на лампаду, на небо дохнёшь –

погасишь звёзды, отвернёшься к стенке,

и, сном полурасстрелянный, начнёшь

цедить глагол оспатой ассистентке.

Она тебе сквозь тюль засветит в глаз,

и ты, словечки нанизав на рёбра,

на ловкое циркачество горазд,

карнизом ржавым пятишься нетвёрдо.

О, Господи, ты только не буди,

когда я черепицу разминаю,

ходи со мной по этому пути,

пока не приключится жизнь иная.

Тогда кульбиты будут так лихи,

так искренне прочертится глиссада,

ведь падать – это как писать стихи:

ни притворяться, ни уметь – не надо.

ЧАСЫ

Не скрипнет засыпающий засов –

лишь маятник потрёпанных часов,

вися на волоске, качнувшись в полночь

от шестерёнок звёзд и сна пружин,

назойливо комариком кружит,

колёсиком звенит тебе на помощь.

Ну что за жизнь в бессмертии таком?

Под мерный стук ты возишься с замком,

проклятых стрелок приближая залежь.

Убив кукушку, смерть не обмануть –

макнёшь перо в сиреневую муть

и облако над домом продырявишь…

ДЕКАБРЬ

Свернёшь в декабрь – кидает на ухабах,

оглянешь даль – и позвонок свернёшь:

увидишь, как на наших снежных бабах

весь мир стоит, пронзительно хорош.

И вьюжная дорога бесконечна,

где путь саней уже в который раз

медведем с балалайкою отмечен,

а конь закатан в первозданный наст.

Замёрзший звон с уставших колоколен

за три поклона роздан мужикам

и, в медную чеканку перекован,

безудержно кочует по шинкам.

И тянется тяжёлое веселье

столетьями сугробными в умах,

и небо между звёздами и елью

на голову надето впопыхах.

ФАКИР

Пока по воде не ходил ты, ходи по гвоздям

и пламя стихов выдыхай из прокуренных лёгких, –

а я тебе сердцем за тайные знанья воздам,

и пусть все слова оживают в руках твоих ловких.

Глотай бесконечную шпагу далёких путей,

нутро оцарапав тупым остриём горизонта,

толкующий сны, над подстрочником жизни потей –

нам слышен твой голос, в ночи раздающийся звонко.

Смешной заклинатель по свету расползшихся змей,

усталый адепт красоты, поэтический дервиш,

сомнения наши в нечестности мира развей,

пока ты на дудочке музыку вечности держишь.

Едва различима суфийская родственность каст,

и пассы твои над душою совсем невесомы,

но проблеском истин питается магия глаз –

мы живы, пока удивляться чему-то способны.

СТОМАТОЛОГИЯ

Теперь зубочистке осталось

царапать по нервам прорех –

тянись, саблезубая старость,

расщёлкать познанья орех.

Фарфоровой мудрости гностик,

вставной летописный резец –

вгрызайся с малиновой злостью

в проклятый язык, наконец.

Последние сгустки апломба

на ватку сомнения сплюнь,

почуй, как морозная пломба

врастает в пульпитный июнь.

На страшное синее нёбо,

на хрусткую, с кровью, эмаль –

смотри через зеркальце в оба

и скрежету глотки внимай.

Пока ты под местным наркозом,

пока ещё жив протезист,

напильник извечных вопросов

над лобною костью навис.

Но всё перемелется, братцы:

коронки, каретки, мосты…

Придёт санитарка прибраться

и буквы смахнёт на листы.

К покою приёмному хлопца

крылатый ведёт поводырь.

Лишь челюсть болеть остаётся

в стакане кричащей воды.

СПАС ИБО

Далеко ли до берега, отче?

Далеко – отвечает мне эхо…

Да и сам понимаю я, в общем,

что ещё до себя не доехал,

не дополз, но добрался до ручки,

до пера в раскалённые рёбра,

и перо то – не с ангельской кручи,

а с проклятого гордого нёба,

что рожает чванливые мысли

и всевластием сердце взгревает:

шутовского величия мысы

слово в слово выводит кривая…

В это кардио больше ни грамма

не принять мне, живым или мёртвым,

ни сияния божьего храма,

ни проклятия ханжеской морды,

ведь сожжённое сердце не плачет,

только пеплом всё сыплет и сыплет –

запорошит тоску, и тем паче

всё потонет в смирительной зыби.

Вот тогда лишь, писака и врака,

не поэт кровоточащий ибо,

ото лжи уберёгшись и мрака,

немоте прокричу я спасибо.

* * *

Гале

Птичий контур, чертёж без деталей,

в небо шаг, или взмах, или два,

от осенне-осиновых далей,

пункт за пунктом, пунктиром, едва,

прочертив облака, предначертав

оставаться на окнах ночей

и пером по бумаге зачем-то

лунной горлицей стынуть ничьей,

занемочь, где в сиреневой тряске

клювы клином вбиваются в юг

и синицы, сипя на татарском,

минаретные гнёздышки вьют,

задышать глубоко в понедельник,

отыскав голубиную клеть,

и застуженный крестик нательный

на груди у меня отогреть.

СВЯТКИ

Очнись в студёный вечерок, пойми на деле,

что от звезды и до воды не две недели:

другая жизнь, другие сны, другие меры

от новых жителей земли не нашей эры.

Заворожённо посмотри, как месяц в прятки

играет с мальчиком в окне, что ждёт колядки…

И войско ряженых идёт, беря овраги,

и быть веселью на селе в потешной драке.

Проймись волшебным угольком, как ветром с Вятки,

и замаячит шиликун тебе на святки –

так живо сердцем отомрёшь, на это глядя,

что, добежав, охолонёшь в крещенской глади.

А поутру поймёшь ещё, поверив глазу,

что день берёт теперь своё – за всё и сразу.

Очнись, родной, и восхитись, ведь мир внезапен,

я б тоже это оценил, да что-то запил…

* * *

Проржавела небесная кровля

и закатом на окна крошит.

До последней осенней крови

день бомжами за домом прожит,