Стиходворения

Утром мама взорвёт небеса,

а затем подожжёт и подушку.

Как об этом, скажи, не писать,

если их мчс не потушит?

И в столичных духовках метро,

злопыхателям местным на радость,

на глубинах пропащих – и то –

увеличится вверенный градус.

Как на это, скажи, мне смолчать

и умерить дозорный хрусталик,

если есть и слеза, и свеча,

если мамины руки устали?

И тряпичное бьётся окно

о бегущие тучи дюраля…

Разве выдержит небо его,

где стекло ещё не протирали?

ТАМ

Там ещё пишут…

Это когда

водят палочкой по бумаге.

Ищут пищу,

ра-бо-та-ют –

странный обряд ушедшей магии…

Там ещё солнце – железный диск –

лязгает по небосводу,

и неуёмный рассвет-садист

в тёмные окна воткнут..

Там ещё жив благодатный звук,

но не посредством речи,

просто ружьё, сжевав кирзу,

сердце дробинкой лечит.

Там ещё можно куда упасть…

В перистых тех хоромах –

время спрессовано в лучший пласт,

в котором слова хоронят.

* * *

Там меня пишут вензелем до вершин.

Там обо мне явно слагают вирши,

как я тринадцатый подвиг не совершил:

взял – из игры и вышел.

А было что вспомнить: лев под рукой немел,

гидра кончалась при головообмене…

Вепрь и лань, бык, что всегда имел

критские бабки не в моей ойкумене.

Страсть как смешно видеть сады Гесперид:

в яблоках кони двигают взмыленный перед…

Ворон, бывало, взгляд свой в тебя вперит,

словно в печёнку вонзает медные перья.

И проезжаешь Дербышки, как царство теней,

кладбищ в округе – что фиников в Палестине:

это как слепленный плач на еврейской стене,

что вместе с мамой моей в катафалке остынет.

* * *

Там, в голове, зреет яйцо ума:

птенчик готов клюв за идею щерить…

Полной когда станет твоя сума –

вместе со смертью мудрость раздавит череп.

И вознесёшься, и упадёшь опять,

в общем-то, спя, если на самом деле,

крылья свои о небо опять дробя,

кровью и телом завтракая недели…

Пережуёшь, переживёшь глагол,

на ночь вином не позабыв причаститься,

и улетишь в зарево, где щегол

лузгает звёзды, сплёвывая зарницу.

АКРОСТИХ

Говори на пурпурном наречье,

Абы молча не сиять в пролёт.

Легче льна, бегонии далече

Изумруд небесных глаз пройдёт.

Наплетя с три короба, вериги

Абажур лубочный оплетут –

Быть бы мне коперником великим

У русоволосых амплитуд,

Луч ловить провидцем окаянным

Аккурат длиннотой медных строф,

Трепетно в пространственные ямбы

О(I) Rh(-)

Выпуская медленную кровь.

А(II) Rh(+)

АМЕНХОТЕП ИВАНОВИЧ

За артефактом Мемнона на питерском листе

Аменхотеп Иванович загадочно блестел.

Молчанием взбешённого, но мудрого леща

он расползался буквами, по клеточкам треща.

Он волновался волнами наждачными Невы,

сопел, жестикулировал и разве что не выл.

И грудью синь взрезая, как сердцем на ухаб,

багровыми подтёками рассвета набухал.

А в это время в сладости омытых кровью фикс

всё клянчил взгляды каверзно озябший утром сфинкс.

ЗОДИАК

Как будто бы рождённый в Бутово,

с ватагой местных забияк,

свинчаткой бил и день опутывал

неумолимый зодиак.

Ломая крышам переносицы,

как сумасшедший городской,

он февралём отчаянно носится,

убийства выдав гороскоп.

И лезвие стремится месяца

исследовать года орбит –

астролог ли так с жиру бесится,

что просыпаешься обрит

и ждёшь суда его сурового,

дичась хромированных скоб,

когда, пространство изуродовав,

тебя увидит телескоп.

ЕГИПЕТ

Фараон наш страшно горд –

он офонарел.

Третий месяц каждый год

бесится Хефрен.

Пропечёт воловий бок

вспыхнувший восток.

Медью выкованный блок

делит день на сто.

Бич хвоста сшибает мух,

мылит важный зад,

за Осирисом во тьму

прячет раб глаза.

Глыбы приняв с кораблей,

спин не разогнуть.

Солнце тащит скарабей

до утробы Нут.

Волокуш ремни тяни,

дохни от плевка…

Сесть бы где-нибудь в тени,

потянуть пивка.

Но на площади Тахрир

не в почёте спирт,

сонный Ра в чаду охрип,

и Мубарак спит,

помня истины завет

древних пирамид:

человеку человек –

вечный брат и гид!

ПРИТЧА ВО ЯНЦЗЫЦЕХ

Я от жёлтого ливня тебя не спасу,

хворостиной по спинке до дома пасу.

Ты Сибирь, как гранату, кидая,

пей зелёные травы Китая.

Отличай, если хочешь, Рембо от Рабле,

и пока ты на пьяном плывёшь корабле –

я тебя приласкаю по скайпу

от шиньона до красного скальпа.

А в соломенной шляпе седой мандарин

говорит языком привозных мандолин,

и елозит на джонке Лолита,

пропадая в стране целлюлита.

Ничего не осталось от двух ойкумен –

потому что живём мы в аду перемен.

Покурить бы зелёного чая,

бытиё из себя исключая.

За Урал краснозвёздные мечты мечи

или просто тибетскою тайной молчи,

в быстротечной могиле Чапая

от прилива крови утопая…

* * *

В день бездумный и промозглый

от глубин весенних чащ

до костей и вглубь, до мозга,

воздух длинен и кричащ.

Ветер в хлопотах довольных

дни и ночи напролёт

звон от струн высоковольтных

в шапку ельника кладёт.

И, похрустывая веткой,

к жгучей радости крапив,

шаг зари в обувке ветхой

по земле нетороплив.

ЦВЕТМЕТ

Мой пламенный философ, – карантин!

Ещё ты помнишь фантомное жженье,

ведь кабель, что, как жизнь, под напряженьем,

на кисть тебя вчера укоротил.

Но, вырастая в глиняный колосс,

по рельсам ты блуждаешь без утайки

и, возле шпал откручивая гайки,

назавтра пустишь поезд под откос.

И, сердце метанолами храбря,

нажатием моих нелепых клавиш

в лесу ты август, как резину, плавишь,

надеясь добрести до октября.