Стиходворения

от децибел готов порваться борт

в трибунном приступе хоккейной астмы.

Судья показывает к центру властно.

Табло трепещет,

косится упасть,

мелькают цифры, эпизоды, лица,

десятитысячно раскрывшаяся пасть

пришла игрою нынче насладиться,

где чемпион обыгрывает вице…

СЛАЛОМ

Где облако спешит за ворот

в изломанности горных хорд,

осовремененный Суворов

обозревает переход.

Здесь цепь озёр: за блюдцем блюдца,

каймой врезаясь в берега,

о камнепад нещадно бьются,

летя в лавинный перекат.

Босыми пятками рассвета

примят к вершине эдельвейс,

и луч, меридиан разведав,

снегов утяжеляет вес.

Тут лепет утра уши лепит…

Шале стремится напролом,

когда по трассе русский лебедь

альпийский воздух бьёт крылом.

ШИФОНЬЕР

И я рождён был между двух огней:

Земля и Воздух – вот мои стихии.

Зимою раскалённым суахили

я изморозь проплавлю на окне.

Как будто город сном не утечёт

в сырую Лету мёртвого артикля.

Я наблюдаю, как моим картинкам

музейный штиль уже ведёт учёт…

А ветер, наигравшись в провода,

срывает фантик с приторного века.

Шуршат года листочками на ветках

и жизнь мою спешат земле отдать.

Степному небу грезится ковыль –

должно быть, небо тоже полукровка…

Печальных истин мятая коробка

пылится в шифоньере головы…

* * *

Не поезд Анну красит, –

но катится трамвай

отточенною фразой –

под дребезжанье свай.

Куют колёса гомон,

звенит прямая речь

в предчувствии знакомом

смертельных телу встреч.

Теперь за все цитаты

расплатится с лихвой

уже известный автор,

упав на мостовой.

МОЙ АНГЕЛ

Гале

И шум и свет, и день мой нараспах,

и зеркала усмешка обезьянья,

и голова, так жаждущая плах

беспамятства, глумления, зиянья,

и звон чугунной мысли впереди,

и жадный зов сосущей клетки плоти –

мои потусторонние вожди,

что так ещё меня и не проглотят…

Живёт дыханье, всё ещё живёт,

тобой хранимо, ангел мой небесный –

за вещим бормотанием высот

одной тебе понятной льётся песней.

Прости, что ты ждала день ото дня,

вся в горечи, любовью убывая,

но омывала каждый раз меня

твоя слеза, что капля дождевая.

Живёт ещё дыхание в груди,

и времени – на вечность и пол-лета…

Веди по васильковому пути

безумца, предсказателя, поэта.

ПОДВОРОТНЯ

Привет тебе, суровый понедельник!

Должно быть, вновь причина есть тому,

что в подворотне местной богадельни

тайком ты подворовываешь тьму.

И клинопись с облезлой штукатурки

на триумфальной арке сдует тут.

Здесь немцы были, после клали турки…

на Vaterland могильную плиту…

Теперь же неуёмная старушка

с бутыльим звонцем – сердцу веселей –

все мыслимые индексы обрушит

авоською стеклянных векселей.

И каждый здесь Растрелли или Росси,

когда в блаженстве пьяном, от души,

на белом расписаться пиво просит

и золотом историю прошить.

* * *

Живу. И видит Бог… Конечно, нет.

Имеющий глаза да не увидит.

Как написал дряхлеющий Овидий –

о, как он интересно написал…

По выходным безвыходность гнетёт.

Заматеревший март ручьями полон…

До вечера капель играет в поло,

а ночью Марко ищет, где восток.

Когда же перемелются снега,

на суточном дежурстве мне по рации

ты передашь, должно быть, друг Гораций,

что завтра будет лучше, чем вчера…

* * *

Забалдев под болдинскую осень,

заварю иголки кипариса:

заходи чайку попить, Иосиф –

неба умирающего писарь.

Посиделки с классиком поэту

как не помянуть тоскливо-броско?

Потому в Венецию поеду,

или где там похоронен Бродский?

Только в эту шалевую осень

ошалеть другим придётся строкам –

водки заходил напиться Осип,

чтоб согреться под Владивостоком…

* * *

За облаками вёрсты наверстай –

где с песней, выдуваемой в хрусталь,

стоят, в своей красе непогрешимы,

замёрзшие в девичестве вершины,

где усачом у терекских излучин

закат до посинения изучен.

Там изобилье в роге у Вано

на вкус и цвет: как выпить дать – вино.

А горные и торные козлята

под ноги сыплют огненные ядра,

и тратится к подножию Казбек

на эха перепуганного бег.

АНКА

И вечер на тебя немного укорочен,

и ложу египтян завидует Прокруст,

и колотушкой лба сияет околотчий,

о косяки дворцов раздаривая хруст.

Не слышен ход небес, веление царёво –

принцессу не будить на месяц Рамадан,

пока безумный март Алисою зарёван,

и розы февраля царапают майдан.

И рвётся из цепей тоска цепных реакций

ядрёным ноябрём с Авророю в капкан.

Заря ещё красна с пальбою пререкаться,

когда на Ильича картавится Каплан.

Задушенный Кавказ умоется снегами,

Остапу надоест промышленный Провал.

И если я не прав, возьми в ладонь не камень,

а вычурный наган и ущеми в правах.

И вечер на тебя немного укорочен,

и ленточки твои заплетены в «Максим».

Встречай и напиши о стрёкоте сорочьем,

ресницами в крови на карту занеси…

* * *

Возьмёшь стихотворение кряхтя

и тащишь на тринадцатый этаж:

полтинничек – за лестничный пролёт,

а можно и немного доплатить.

На третьем – разминёшься с алкашом…

на пятом твой законный перекур –

и в жалостную банку из-под шпрот,

как милостыня, бросится бычок.

Ступени стонут, проползая вниз,

плечу от лямки адски горячо,

но, перья просыпая за собой,

с напарником тягаешь этот текст.

И падает на ногу строгий смысл,

и рифмы оглушительно трещат,

потом у поворота на восьмой

перилами карябаешь строфу.

Настойчиво названиваешь в дверь –

хозяйка в псевдонорковом манто

(литошного надмирья старожил)

почила…

…не успели донести…

* * *