Стиходворения

со стекла оттирая давно поредевшую рощу,

в ней берёзами всласть напитавшись, молочная тишь

под корнями осин прячет кладбища грозные мощи.

Проезжаешь Письмирь – и становишься ближе к себе…

Через мост и холмы к полысевшему дому у речки

приникаешь лицом, подсмотрев, как в былинной избе

обжигает в печи мужичок то горшки, то словечки.

Проезжаешь весьмир, а в глазах, как в подзорной трубе,

только узкая прорезь земли под бушующей высью:

вот распят электрический бог на подгнившем столбе,

вот сосна полыхает за полем макушкою лисьей.

Позади Мелекесс пух гусиный метёт в синеву,

он на спины налип – мы гогочем и машем руками…

Нас, поднявшихся в небо, наверно, потом назовут –

облаками…

САМАРА: БУНКЕР СТАЛИНА

В землю, как в масло, на час уходи,

звякая лезвием взора

и под конец рукоятью груди

не ощущая упора.

Слыша, как глохнет скрипучий вопрос

при пересчёте ступеней:

этот ли воздух просвечен насквозь

мглою декабрьских бдений?

Этот ли бог за зелёным сукном

мог разражаться эдиктом?

Глубже и глубже, как сумрачный гном,

в шахту сомненья входи ты,

вдруг понимая, что в списке наград

нужен таланту не букер,

а бесконечный и внутренний ад –

голову давящий бункер,

чтобы, впотьмах побоявшись остыть

в поисках вечного солнца,

за драпировку заглядывал ты –

и не увидел оконца.

ЙОШКАР-ОЛА

Закипела тихая Кокшага…

Солнце, загоревшее на юге,

по фламандским крышам медным шагом

до Кремля проходит – руки в брюгге.

В этих дебрях камня и газона

заплутает глаз и не вернётся,

лишь на слух поймаешь капли звона

у Петра с Февронией в колодце.

И, пройдя по длинному ремейку,

ты в примете убедишься лично:

если спину чешешь о скамейку –

Йошкин кот приветливо мурлычет.

А потом, актёрствуя без злости,

встань зевакой и смотри без риска:

выгнув спину, Театральный мостик

стряхивает в речку интуристов.

И часы на башне возле арки

уведут за осликом к печали,

где тебя безжалостно и жарко

дом купца Булыгина встречает.

Здесь булыжник, к туфлям прилипая,

в сердце прорастает угорелом –

как в ту ночь, когда Чавайн с Ипаем

обнялись за миг перед расстрелом.

МАРИЙ ЧОДРА

Валерию Орлову

Пять озёр омывали тело,

воздух глиняный жёг виски,

над лесами заря хрустела,

к пальцам молний попав в тиски.

В пропасть пасти упасть и сгинуть,

кануть каплей в морской зрачок.

Измочалив о волны спину,

красть у карста ручей речьёв.

Кичиерского лося проще,

конанерского дуба злей,

где священная роща ропщет,

я кленовый краду елей.

Языкастый казанский мальчик

выгнул жабры и лёг лещом,

мы сыграем с тобою в Яльчик,

но сегодня пока ещё

льют русалочью кровь озёра,

бьёт марийская жизнь хвостом –

эту воду не сшить узором,

не распять никаким Христом.

МОСКВА

Сергею Брелю и Алине Левичевой

Встречай меня, Нагатинский затон!

Тебе, экскурсионному халдею,

пожертвую ногами, но зато

на целый город вдруг разбогатею.

Вот агнец на закланье ноябрю:

дрожит ручей под колокольным ладом.

Коломенское – я тебя люблю!

Какое счастье быть с тобою рядом…

Вот Церковь безмятежна «на крови»,

и вот другая – та, что на Кулишках…

А в Кадашах, наверно, нет любви,

раз церковь там считают за излишек.

Вот Меньшикова башня бытия

и Мандельштам такой же ноздреватый,

двуликий Гоголь, хмурый от питья

(а где Тургенев – борода из ваты?)

Дворцы, дома с заплатами палат,

знакомый дух великой чебуречной,

где под напевы водочных баллад

студенты Лита говорят о вечном.

Не разорвать Бульварного кольца,

как дружеских не разомкнуть объятий,

где у Перлова – чайная пыльца,

мы постоим в кругу китайских ятей.

Замоскворечья медленный зажим –

вот родственный татарский переулок,

к асадуллаевским строениям спешим,

где голос мой так гулок от прогулок.

Вот с Воробьёвых – властная рука

московские протягивает дали…

Течёт одноимённая река

и в сердце прожигающе впадает.

Стоит Москва. Стою над ней и я,

столицую окидывая взглядом –

она теперь такая вся своя,

что, может, возвращаться и не надо.

САРАТОВ

Алексею Александрову

То сиренев, то салатов,

от ручья до Ильича,

бродит бронзовый Саратов,

на гармонике бренча.

Соколовой головою

мне тряхнёт – ещё налей –

надо ж выпустить на волю

пару диких журавлей.

Мы покурим с Табаковым

и на Кирова нырнём,

там, где в песню огнь закован

и придавлен фонарём.

Где задумчивое тело

беспощадней и бойчей –

Что же делать? Что же делать? –

всех пытает русский Че.

Утоли его печали,

астраханское кольцо.

Александров, может чаю?

Ты вглядись в моё лицо.

Александров, Александров,

я уже наверно ною,

этот город не со мною,

ничего я не хотел.

В Липках плещутся каштаны,

ветер пишет строчкой рваной,

я опять не слишком рано

мимо Волги пролетел?

За окном Радищев свищет.

Всё пройдёт. И я пройду.

В кашеварне скушав пищу,

обернуся на ходу,

но подумать не осмелюсь –

был ли тот смешной вокзал,

где прощальный добрый Феликс

взгляды в спину мне вонзал.

ДАГЕСТАНСКИЙ ЦИКЛ

Миясат Муслимовой

* * *

Воздух всё тоньше: застиран, истрёпан,

у воздыха нет крыла,

но по сигающим в пропасть тропам

всё набирающим клёкот ромбом

мечется тень орла.

В кровь обдирая плечо перевала,

солнце борется с ним,

падает в гулкую щель провала,

туда, где звёзды переливало

небо в горную синь.