Стихотворение Владислава Ходасевича «Обезьяна»: Комментарий

Это обычное явление – лесные пожары – могло быть незамеченным при других обстоятельствах, но теперь оно приобретало какое-то особое значение на лицах смиренных, потерявших спокойствие дачников. С недоумением и тревогой смотрели они на искаженный теперь, как на негативе, образ «равнодушной природы», еще недавно такой простой и ясной. ‹…›

Если белые ночи настраивают на особый лад, создавая в людях беспричинную грусть, то как могла действовать эта непривычная ежедневная феерия, это марево, сжегшее почти все краски, кроме красной? Солнце светило, но не ослепляло. Перед вечером оно казалось только плотным алым кругом, повисшим в «пустом» небе.

Что случилось в этой почти всегда дождливой полосе России? Нетрудно было объяснить причины того, что еще недавно серая Ока в сумерках становилась багрово-красной, будто кровавой. Какое отношение могло иметь все это к надвигающейся мировой катастрофе ‹…›? Ровно никакого, а между тем рефлекс опасения на мгновение мог быть понятен даже несуеверному человеку[194].

Несколькими месяцами позже мягкая осень 1914 года во Франции, наоборот, вызвала поэтическое разочарование Н.М. Минского, укорявшего погоду за несоответствие моменту: «Никогда, никогда, никогда / Я не видел небес столь торжественно-ясно-эфирных, / Столь божественно-благостно мирных, / Как теперь – в эти дни исступленья, вражды и огня. / ‹…› Никогда, никогда, никогда / Я не чувствовал так безнадежно-навеки, / Что природа нам даже – увы – не враждебна, а только чужда…» («Осень 1914»).

Поэтика предзнаменований во все времена эксплуатирует мотив чужака, который появляется ниоткуда с пророчествами и остается неуслышанным. В этой роли заезжий финский врач-мистик Э.В. Любек («Однажды вошел к нам в столовую во время завтрака таинственный человек. Все почувствовали странность его появления. Это был nordischer Mensch, напоминающий викинга: огромного роста, очень красивый, но уже среднего возраста, с падающими на плечи кудрями, одетый в плащ…»[195]), который на встрече нового 1914 года внезапно смущает гостей словами о кровавой войне и революции[196], перекликается и с пришвинским «лешим», и с «одноногим прохожим» из стихов Ахматовой. В замкнутом дачном мире чужак-пришлец – это, как мы видели выше, в первую очередь бродячий шарманщик /обезьянщик; наделить его тайным знанием о будущем было тем естественнее, что не только предсказатель-цыган, но и «пророчная шарманка» (Северянин, «Жуткая поэза», 1914) были хорошо знакомы модернистской поэзии начала века: «Что быть должно – то быть должно, / Так пела с детских лет / Шарманка в низкое окно…» (Блок, «Зачатый в ночь, я в ночь рожден…», 1907); «Шарманочка! Погромче взвизгни! / С грядущим веком говорю…» (Ходасевич, «Старик и девочка-горбунья…», 1922); «одноногий старик-шарманщик (так наряжена Судьба) показывает всем собравшимся их будущее – их конец» (записи Ахматовой к «Поэме без героя», 1962)[197]