Стихотворения

И я вернусь в тот город Китеж,
туда, где вырос.
Нырну в тот омут, где ворота
вращает стража.
И возвращение мое
расценит стража
как вражью вылазку,
                       возьмет
на подозренье.

И я приду к своей жене,

в хоромы храма.
— Где скот? — спрошу я.
                — Сожрала стража,
                на обувь шкуры.
— Где сын? — спрошу я.
                — Убила стража,
                четвертовала.
— Где дочь? — спрошу я.
                — Три смены стражи,
                сто сорок стражей
                твою насиловали дочь
                поочередно.
— А ты? — спрошу я
жену. —
А челядь?..
А побратимы?..
— Молчала челядь, — жена ответит, —
а побратимы
вступили в стражу, во избежанье
подозрений,
я вышла замуж за самодержца, —
жена ответит.

Так я вернусь в тот город Китеж,

туда, где правил,
где заправляла делами челядь
и побратимы.
И не могли они, монголы,
сдолать наш город,
где каждый первый — герой,
                             где каждый
второй — бессмертен.

Я обратился:

— Побратимы,
давай по правде:
сдадим поборникам свободу
или потонем? —
И мы зажарили живьем
быков сто тысяч!
Еще визжащих кабанов
сто сотен тысяч!
Последний скот
последовал
таким исчадьем,
что солнце ползало по небу
двумя клопами!
Мы затонули в полночь. Полностью. До нитки.
Остались только кляксы клюквы
да песни смердов,
да песни смердов
про бессмертный
Град Героев.

Вот я вернусь в тот город Китеж,

в тот Град Героев.
Как видоизменилась челядь
моей державы!
Ни огонька на дне болота.
Дни побледнели.
Не ржут кобылы.
Не режут злаки.
Не жарят жир.
Носы, торчащие, как сучья,
хрящи прогнули
и окончательно скурносились
по-рыбьи,
луноподобные усы
окостенели,
как будто человечья челюсть,
но жабьи жабры:
так видоизменилась челядь
моей державы.

Но я вернусь в тот город Китеж,

туда, где верность
в то время почиталась вровень
с богами хлеба.
Никто не ждет меня в том граде.
Кто ждал — тот предал.
И я возьму с собой двенадцать
головок лука,
чтоб с головой моей тринадцать
головок было.
Ведь лук —
последнее растенье живой природы,
и в эту эру
исторгающее слезы.

И обращусь я к самодержцу:

— Ты в самом деле
сам держишься?
                И сам всё держишь?
— Всё держит стража.
И сам немножечко держусь.
Народ, навроде,
меня поддерживает сам…
                        как скажет стража. —
И я на площадь положу —
пускай поплачут —
мой лук,
наивные останки живой природы.

В краю,

где столько веков
выковывали бодрость,
где только видоизменялись,
где за слезинку
снимали голову, как лапоть,
где за слезинку
срезали голову, как прыщик, —
рыдала стража!
Народ производил рыданья
поголовно.
Сам самодержец, вождь серьезный,
звезда на зобе,
заместо слизи кусая слезы,
предался злобе.
Но не забыли меня казнить
и не забыли
зарыть двенадцать головок лука
в ближайший омут.

Когда-нибудь, потом, гораздо

позднее, после
взойдет над городом
двенадцать головок лука
и голова моя взойдет
предупрежденьем:
я не последний из казненных,
не последний.