Стихотворения

В «Сожалении младости» поэт вспоминает юность, увлечение поэзией, глубину первых петербургских впечатлений, мечты, надежды, самозабвенное восприятие искусства. Романтическая восторженность разрешается поэтическим вдохновением, приходящим, конечно, в «полночный час»:

Во полноту свою тогда восходит дух
И совершаются златые сновиденья,
Тогда подъемлются безропотные бденья.
Ко сладостным забавам лета глух,
Тогда в полночный час кидаешь льстящий пух,
Творишь, восторга полн...

Прекрасному прошлому противостоит «угрюмая пустыня» настоящего, по которой влачится поэт, утерявший способность «всё чувствовать».

Если в «Сожалении младости» самоосуждение в какой-то степени затмевается изображением восторженного юноши, то «Отрывок к В. В. Ханыкову» — вопль сердца, как и называет его сам автор, исступленно бичующий себя за душевную опустошенность:

Во скудном круге чувств и мыслей огражден,
Ко побуждению животных приведен,
Без жалости на жизнь взираю преходящу.
Всё трогает тоску, едину в сердце бдящу.

Скука, тоска, разочарование в литературе XIX века будут осознаны как результат конфликта личности с обществом. У Муравьева, одним из первых заговорившего о них, они еще не принимают широкого звучания, ибо он ищет причин «потери чувствительности» прежде всего в самом себе: «...когда вкрался в сердце мое сущий егоисм, который осушил слезы мои для всех страданий другого, нежели я?» — спрашивает он в дневнике [1]. «Я философствую и живу по-скотски», — читаем мы в другой тетради [2]. Самобичевание в письмах и стихах вызвало отклик Ханыкова, свидетельствующий о начале распространения в XVIII веке болезни, столь свойственной следующему поколению, поколению Евгения Онегина: «жить, скучать жизнью и на нее жаловаться есть участь всех разумных человеков, более всех человеками быть достойных» [3].

С неудовлетворенностью самим собою связана проходящая через все творчество Муравьева мысль об угасании поэтического дарования. В исполненном драматизма «Сонете к музам» 1775 года речь шла о невозможности сочетать служение музам с военной службой. С конца 70-х годов неудовлетворенность собственным творчеством объясняется субъективными причинами.

И дарование согласий иногда
Бывает отнято от духа недостойна.
Дичает лира стройна... —

говорит поэт в одном стихотворении.

Мои стихи, мой друг, — осенние листы,
Родятся блеклые, без живости и цвету, —

вторит в другом.

Беркен наследовал Тибулловым вздыханьям,
Молчанье, тьма — наследие мое, —

пишет в третьем. Оригинальной перефразировкой «Памятника» Горация завершается написанное уже в 90-е годы стихотворение «К Музе»:

Иль лавров по следам твоим не соберу
И в песнях не прейду к другому поколенью?
Или я весь умру?

Тема эта будет подхвачена и приобретет еще большую драматичность у Батюшкова. У Муравьева она ширится, растет, меняет облик поэта, налагает индивидуальный отпечаток на его творчество. Раздумья, поиски причины, самонаблюдения ставят в центр поэзии авторское «я», усиливают элементы психологизма.

Как ни отказывается поэт осуждать кого-либо и что-либо, как ни бичует он себя, но в стихах его проскальзывает неудовлетворенность действительностью. Она дает себя знать в признании, что «скука есть общая участь человеческого рода» [1], в отрицании «сиянья внешнего отличья и честей», желании оставить «свет и все его движенье» опостылевшим «легким разумам», отдаться мечте, таящей в себе

...более цены и наслажденья,
Чем радости скупых, честолюбивых бденья
И света шумного весь блеск и пустота.

Естественное следствие нарастающего конфликта — бегство от города, «где честолюбье бдит», на лоно природы. Здесь «раб сердца своего» достигает полного счастья:

Ты предан весь себе, природе и драгой,
Тебе единому присутственной, златой,
И гибнешь в красоте, и зришь души сиянье,
Которой красота есть только одеянье.
Сие мечтание прелестней бытия.

(«Обаяние любви»)

Любимой нет. Есть любование любовью, созерцанием движений собственного сердца, счастье слияния с природой. Отъединенность души достигает предела в первом варианте элегии «Ночь»: