Стихотворения

Найденная Муравьевым манера вплетения в повествование индивидуальных характеристик целиком сохранена Батюшковым: ср. «Сложи печалей бремя, Жуковский добрый мой», «Питомец муз надежный, О Аристиппов внук» <Вяземский> и т. п. Повторяет Батюшков и манеру разговора Муравьева с адресатом, который строится то как не требующий непосредственного ответа полусерьезный монолог («К А. В. Нарышкину», «К Феоне» Муравьева; у Батюшкова— «Мои пенаты», «Ответ Гнедичу» и др.), то в форме лукавых вопросов, свидетельствующих об интимной близости корреспондентов. У Муравьева это — «Послание о легком стихотворении. К А. М. Брянчанинову» (1783), у Батюшкова — «Послание к Н. И. Гнедичу», написанное в 1805 году, когда Батюшков жил у Муравьева. Конечно, вопрос «Что делаешь теперь у Северной Двины» или «Что делаешь, мой друг, в полтавских ты степях» можно найти в миллионах писем, не имеющих отношения к литературе, но в том-то и дело, что этот прозаически бытовой вопрос в русском поэтическом произведении впервые задан Муравьевым и повторен Батюшковым. Характеристика Гнедича вдвое короче, ибо он только поэт, а Брянчанинов еще и судья и волокита, но обе характеристики построены по одному принципу и творчество адресатов определяется одними словами и ассоциациями. Брянчанинов в любовных песнях возводит своих возлюбленных «в лестный чин и Лезбий и Корин», Гнедич поет «мечты, любовь, покой, улыбку томныя Корины Иль сладкий поцелуй шалуньи-Зефирины». Брянчанинов — «любовных резвостей своих летописатель», Батюшков себя называет «веселий и любви своей летописатель». В обоих случаях сочетание высокого «летописатель» с любовными резвостями придает стихотворениям иронический оттенок, в котором они выдержаны до конца.

Послание к Брянчанинову является связующим звеном между дидактическими эпистолами XVIII века и дружескими посланиями начала XIX столетия. С первыми его роднит попытка теоретически осмыслить литературное явление. Ко вторым оно близко по форме дружеского письма, определяющей подчеркнуто индивидуальное отношение к теме, непринужденность рассуждений, свободный переход от одного вопроса к другому, отступления, автохарактеристики, легкие сатирические выпады. У Батюшкова сохранится и размер: вольный ямб со свободной рифмовкой, позволяющий воспроизвести разговорную интонацию (послания первого типа пишутся обоими поэтами обычно трехстопным или четырехстопным ямбом).

Проскальзывающим в стихах Муравьева сведениям о людях можно верить. «А ты... владелец сих лугов, Начальник и краса окрестных пастухов, Ты музам жертвуешь и мудрости досугом», — обращается он к А. В. Олешеву. Действительно, Олешев был вологодским помещиком, предводителем дворянства, писателем, переводчиком книги «Цветы любомудрия, или Философические рассуждения». Так же точен Муравьев и в других случаях. В этом отношении он близок к Державину. Но интересуют его не столько внешние приметы, сколько индивидуальные особенности души. Он и делает робкую попытку, правда, не в стихах, а в дневнике, нарисовать духовный портрет человека.

Самым близким другом Муравьева был В. В. Ханыков (1759—1839). Капрал Преображенского полка в 70-е годы, гвардейский офицер в 90-е, видный дипломат с 1802 года, Ханыков писал стихи на русском и французском языках, удостоившиеся похвального отзыва Гете [1] (часть его стихотворений напечатана в журналах без подписи).

В рукописях ГПБ есть набросок «Ханыков». После вступления, в котором говорится, что «перемены души» заслуживают большого внимания, Муравьев переходит к описанию характера Ханыкова. «Начертания сердца его сильны, но должно думать, что дух или разум его способен больших предприятий, затем что он слабо ощущает нужду умиления и нежности. Чтобы тронуть его, потребны сильные положения... В философии привязывается он к главным началам и не уважает подробностей. Свободен, ветрен, умен до бесстыдства, создан более для хладного рассуждения... изъясняющийся живо и основательно, имеющий великие способности, наполнен чтением, он будет защитник добродетели, зная соблазны, и стихотворец остроумия и разума» [1].

Если сравнить написанное с автохарактеристиками, подчеркивающими чувствительность, мягкосердечие автора, его «слезы умиления», «слезы сердца», то невольно вспоминается написанный много позднее очерк Карамзина «Чувствительный и холодный». Только Муравьев не осуждает друга, а пытается понять отличительные черты близкого, любимого, но непохожего на него человека. Отголосок статьи о Ханыкове — послание «Душою сильною и жаждой просвещенья...». В стихах Муравьев не решается сказать о ветрености, холодности, «уме до бесстыдства». Сравнение характеров превращается в бледное противопоставление двух жребиев, падающих на долю души сильной и души мечтательной.

Сделав шаг к изображению характера другого человека, Муравьев останавливается и сосредоточивается на собственных «переменах души», все более подчиняя воспоминания о событиях, встречах, людях самоанализу, углубленному «размышлению самого себя».