Стихотворения

Противопоставление личности государству свидетельствовало о проникновении в русскую литературу буржуазного сознания. Но в то время как в предреволюционной Франции вопрос о свободе личности содержал в себе требование уничтожения феодально-крепостнических отношений, в то время как Радищев доказывал, что свобода личности невозможна без уничтожения самодержавия и крепостничества, большинство русских писателей трактовало слово свобода как понятие этическое, а не политическое. Правда, и Радищев говорит о «рабах духом», Княжнин в «Вадиме Новгородском» и позднее декабристы противопоставляют «рабов» — «гражданам», но в их представлении духовное рабство означало примирение с деспотизмом. В немецкой философии, учениях русских масонов, у Муравьева, позднее Карамзина и Жуковского идея духовной свободы позволяла противопоставить личность государству без коренной ломки политических и социальных отношений. Признание человека в крестьянине вызывало сочувствие к его положению, уважение к нему и его труду, сознание необходимости реформ, ограничивающих власть человека над человеком.

Сочувствие крестьянам звучит в комических операх М. И. Попова, Н. П. Николева, Я. Б. Княжнина. Жалеет крестьян и Муравьев. В его комической опере «Добрый барин» изображается различное отношение крестьян к доброму и злому барину. Портрет первого крестьяне украшают цветами. Узнав о покушении злого на честь невесты, крестьянин Василий угрожает:

Ах, если станется, что этот грубиян...
Сие железо вмиг... ведь я служил солдатом...[1]

Доведенная до конца пьеса была бы убедительным доказательством, что попрание чувств в крестьянине вызывает в нем сопротивление, но это заставило бы обратиться к «мрачным картинам», от изображения которых поэт отказался. Он предпочитает рисовать идиллические взаимоотношения добрых бар с их «детьми» — крестьянами («Сельская жизнь») или любоваться красотою крестьянского труда на лоне природы («Роща»). Больше же всего на свете его занимает душа человеческая.

Положение «познай самого себя» — краеугольный камень масонства — было благодатной почвой для развития навыков самоанализа. Масонские журналы воспевали «эстетику грусти», Херасков пытался проследить «сгибы тайные души». Но масонская литература не могла привести к познанию индивидуального строя души, ибо рассматривала только путь человека к истинной религии и ставила его вне чувственного мира материальной природы, вне общественной среды.

Для Муравьева самопознание и самовоспитание не путь к познанию бога, а одно из средств воспитания «благородства сердца и поступков». Старые и новые учебные тетради превращаются в дневник, или, как назовет его сам автор позднее, в «Сентиментальный журнал»[2]. Последовательно хронологических записей нет. На полях черновиков литературных произведений, среди списка прочитанных книг, записей имен исторических деятелей, художников Муравьев предается размышлениям, исповедуется, характеризует себя, близких людей, свое отношение к ним, размышляет на темы морали, искусства. Несмотря на всю свою беспорядочность, «Сентиментальный журнал» являлся в какой-то степени явлением литературного порядка, что доказывается и стихотворным посвящением его сестре, и тем, что в «Утреннем свете» были напечатаны близкие к нему отрывки под заглавием «Дщицы для записывания».

Опубликование отрывков из дневника являлось победой нового направления, утверждением нового жанра. Читателям «Утреннего света» предлагались не статьи и афоризмы крупного мыслителя, а размышления сержанта Измайловского полка. Частный человек требовал внимания к себе, к своему духовному миру.

Литература переплеталась с личной жизнью. Школой «чувствования» были дневник и переписка. Дошедшие до нас письма Муравьева, богатые фактическим материалом, интересны и как литературный документ. Как и в дневниках, Муравьев отчитывается, но уже перед отцом и сестрой, подвергает анализу свои чувства. Отношение к дружеской переписке выражено в записи Муравьева на одном из писем Ханыкова: «Переписка друзей... это история сердца, чувствований, заблуждений. Роман, в котором мы сами были действующими лицами» [1]. В «историю сердца, чувствований, заблуждений» превращалась и лирика.