Стихотворения

В феврале 1796 года, по окончании воспитания Константина, Муравьев был уволен от службы в чине бригадира. В том же году он печатает сборник статей «Опыты истории, письмен и нравоучения». В начале царствования Павла I у него начались какие-то неприятности, затем уладившиеся. В 1800 году он становится сенатором, после воцарения Александра I назначается статс-секретарем по принятию прошений, в 1803 году — товарищем министра народного просвещения и попечителем Московского университета. Широкое поле деятельности на этот раз полностью соответствовало его интересам. В области народного образования был предпринят ряд реформ. Особое внимание Муравьев уделял Московскому университету.

Дневники Муравьева этих лет заполнены размышлениями по поводу улучшения системы преподавания. Он содействует организации Общества испытателей природы, Общества истории и древностей российских, Общества соревнования медицинских и физических наук, ботанического сада, Музея натуральной истории, поощряет издание журналов. Свой интерес к греческой культуре он хочет привить молодым писателям и ученым. «Мечты возможностей. Наши молодые ученые переведут «Илиаду», «Одиссею»... Мы увидим в русской одежде Геродота (Ивашковский), Ксенофонта (Кошанский), Фукидида (Тимковский). Буринский переведет Геродиана, Болдырев — Феофраста и т. д. Спешить не надобно. Пусть десять, двадцать лет жизни употребят на сию работу полезную. Я буду, требовать, чтобы более произвели знатоков греческого языка». И, приглашая пока что в Московский университет профессоров из-за границы, он мечтает о времени, когда иностранцы будут приезжать в Россию в качестве студентов: «Может быть, со временем приедут шведы учиться в Москве!» [1]

Занимая большой пост, Муравьев не разучился уважать людей за их духовные достоинства. В его доме своими людьми были молодые просветители В. В. Попугаев и И. П. Пнин, которые играли большую роль в радикально настроенном «Вольном обществе любителей словесности, наук и художеств». Поддерживал Муравьев и других молодых ученых и писателей.

Потому смерть его 29 июля (10 августа) 1807 года вызвала множество сочувственных откликов. И позднее люди разных поколений и взглядов с редким единодушием говорили о привлекательности нравственного облика писателя. Маститые поэты Г. Р. Державин и И. И. Дмитриев, профессора, молодые ученые и никому неведомые студенты Московского университета К. Н. Батюшков, родственник Муравьева, воспитанный в его доме, и Н. М. Карамзин, которому Муравьев помог серьезно заняться историей, выражали одни и те же чувства, говоря о «прекрасной душе» покойного, его «любви к всеобщему благу». Основанием их оценок было личное общение. Прошло более двадцати пяти лет, и В. Г. Белинский, человек иных взглядов, менее всего склонный к преклонению перед авторитетами, почувствовал гуманизм писателя: «Муравьев как писатель замечателен по своему нравственному направлению, в котором просвечивалась его прекрасная душа, и по хорошему языку и слогу, который... едва ли уступает карамзинскому» [1].

2

Личное достоинство не зависит от чинов и званий — эта мысль проходит красной нитью через дневники, письма, стихотворения и прозу Муравьева. Исходя из нее, он, человек, стремящийся никого не осуждать, создает более чем непривлекательный образ князя, разоряющего крестьян ради собственной прихоти. «Поля пренебреженные, хижины земледельческие развалившиеся, вросшие в землю, соломою крытые; а на холму, под которым деревня, огромное здание помещика... Улицы селения были столь худы, что при самом въезде в него ось кибитки моей изломилася; и между тем как я был в величайшем затруднении, звуки рогов и топот конский известили меня о возвращении помещика с охоты. Я был приглашен им, не столько из гостеприимства, как из суетной надменности и желания ослепить проезжего сиянием пышности его...

Ему казалося... что он совсем отменного существа от его подданных. Несчастие крестьян его не трогало. Он думал, что они рождены для его презрения. Но вместо того собаки были предметом его внимания и разговоров; одна охота могла приводить в движение тяжелую его душу» (1, 97—98).

Жестокому помещику противопоставлены крестьяне. «Меня поразила мысль, что в тот же самый день простый крестьянин внушил в меня почтение, когда я взирал с презрением на знатного, недостойного своей породы. Я почувствовал всю силу личного достоинства. Оно одно принадлежит человеку и возвышает всякое состояние»,— возвращается Муравьев к своей излюбленной мысли (1, 101).

Описание поместья и характеристика князя близки к зарисовкам сатирических журналов Новикова и Эмина, и Муравьев также подчеркивает, что изображенный им помещик — явление частное. Сосед князя граф Благотворов именует слуг «своими несчастными друзьями». Он представляет себе, что и он мог бы родиться крестьянином, и «нечувствительный господин» изнурял бы его «трудом и уничижал презрением. Я очень счастлив, что могу облегчить судьбу себе подобных!» (1, 94). Рискуя жизнью, граф спасает во время пожара дряхлую крестьянку.