Стихотворения

«Письмена... потому называются прекрасными, что они исследывают и изображают красоту, разлиянную во всех творениях природы и в деяниях человеческих» (3, 31), — в этом Муравьев убежден твердо, так же как и в том, что «верное и нежное ощущение красоты в природе и искусствах именуется вкусом» (3, 128). В дальнейшем же определении вкуса он сбивается. То, подобно представителям классицизма, он признает некий единый и непременный «образец вкуса», законодателями которого являются Аристотель, Лонгин, Гораций, Буало; то, отступая от классицизма, доказывает, что «красоты поэмы или картины убегают от строгости доказательства» (3, 131), говорит о «неизъяснимой приятности» поэтического произведения, толкует об «оригинальных сочинениях, ознаменованных печатью народного умоначертания» (3, 121), объясняет отличие писателей временем и национальными особенностями (1, 178—179), отвергает всякий рационализм в поэзии:

Не размышление творит
Своим исчисленным и соразмерным шеством,
Но чувствование всесильным сумасшеством
Чудес рождение скорит [1]

—

и в конечном счете приходит к романтической теории гениальности:

Не может тяжкий труд и хладно размышленье
Мгновенным гения полетам подражать,
И сокровенную печать,
Которая его дает благоволенье,
Нельзя искусству похищать.
Сей огнь божественный, сие одушевленье,
Которое творит, —
Он, он его своим возлюбленным дарит...

(«Сила гения»)

«Огнь божественный» Муравьев находит у многих писателей. Частные оценки меняются по мере эволюции его взглядов, за исключением оценки искусства греков, которое он всегда считает вершиной искусства. Безоговорочное преклонение перед Корнелем и Расином сменяется пониманием, что герои Расина «походят на молодых придворных Людовика XIV» (1, 183). Напротив, Шекспира Муравьев долгое время принимает с оговорками, а в конце концов приходит к решительному предпочтению английского драматурга: «Против него все французы — живописцы в миниатюре и едва ли живописцы» [1].

Однако, как ни интересны эти частные и необычные для русских писателей XVIII века высказывания, важнее общая мысль, к которой приходит Муравьев: различие между писателями объясняется временем и «духом земли». Чем большую роль сыграл каждый из них в истории культуры и языка своей страны, чем более произведения его обогащают и облагораживают чувства человечества вообще, тем долее не умрет он в памяти потомства.

3

Интерес Муравьева к литературе определился очень рано. В тетрадях 1768—1771 годов рядом с решением математических задач можно видеть написанные детским почерком имена писателей разных стран, выписки, переводы. Часто благие намерения оставались неосуществленными. Только начаты переводы «Федры» Расина, «Заиры» Вольтера, «Мизантропа» Мольера и многих других произведений. Первым завершенным трудом был начатый в Москве в 1768 году перевод с немецкого «Жизнь Эрнеста, по прозванию Благочестивого, герцога саксонского», посвященный ректору университетской гимназии профессору Шадену. К 1769—1772 году относятся переводы сатир Горация, переложения псалмов, первые оригинальные стихотворения.

В 1771 году Муравьев задумал написать трагедию «Дидона». Предисловие обнаруживает недюжинную начитанность четырнадцатилетнего автора и полемический задор. Перечислив десяток известных ему трагедий с тем же названием, он ставит перед собою задачу освободить сюжет Вергилия от наслоений, приданных европейскими драматургами: «Я не хочу видеть Дидоны в убранстве, данном ей Ле Франом, для того что я видел ее в одеяниях прекрасных и естественных, в которые облек ее Вергилий или, лучше, природа» [2]. Замечание едва ли не относится к Княжнину, который следовал за Лефран де Помпиньяном. Но дело не в частном намеке, а в совершенно новом отношении к античности, которое не могло быть подсказано Муравьеву никем из его учителей.

Замысел не соответствовал силам автора. Незрелая трагедия не удовлетворила его, а позднее он написал на нее уничтожающий автоотзыв и автоэпиграмму:

Кто эту написал «Дидону»,
Не должен попрекать погрешности Прадону.