Стихотворения

Светает раньше, чем вчера светало.
Я в шесть часов проснулась, потому что
в окне — так близко, как во мне, — веща́я,
капель бубнила, предсказаньем муча.

Вот голосок, разорванный на всхлипы,

возрос в струю и в стройное стенанье.
Маслины цвета превратились в сливы:
вода синеет на столе в стакане.

Рассвет всё гуще набирает силу,

бросает в снег и слух синичью стаю.
Зрачки, наверно, выкрашены синью,

но зеркало синё — я не узнаю.

Так совершенно наполненье зренья,

что не хочу зари, хоть долгожданна.
И — ненасытным баловнем мгновенья —
смотрю на синий томик Мандельштама.

Свет и туман

Сколь ни живи, сколь ни учи наук —
жизнь знает, как прельстить и одурачить,
и робкий неуч, молвив: «Это — луг», —
остолбенев, глядит на одуванчик.

Нельзя привыкнуть и нельзя понять.

Жизнь — знает нас, а мы её — не знаем.

Её надзором, в занебесном «над»
исток берущим, всяк насквозь пронзаем.

Мгновенье ока — вдохновенье губ —

в сей миг проник наш недалекий гений,
но пред вторым — наш опыт кругло глуп:
сплошное время — разнобой мгновений.

Соседка капля — капле не близнец,

они похожи, словно я и кто-то.
Два раза одинаково блестеть
не станет то, на что смотрю с откоса.

Всегда мне внове невидаль окна.

Его читатель вечный и работник,
робею знать, что значат письмена, —
и двадцать раз уже я второгодник.

Вот — ныне, в марта день двадцать шестой,

я затемно взялась за это чтенье.
На языке людей: туман густой.
Но гуще слова бездны изъявленье.

Какая гордость и какая власть —

себя столь скрытной охранить стеною.
И только галки промельк мимо глаз
не погнушался свидеться со мною.

Цвет в просторечье назван голубым,

но остается анонимно-бо́льшим.
На таковом — малина и рубин —
мой нечванливый Ванька-мокрый ожил.

Как бы — светает. Но рассвета рост

не снизошел со зрителем якшаться.
Есть в мартовской понурости берез
особое уныние пред-счастья.

Как все неизымаемо из мглы!

Грядущего — нет воли опасаться.
Вполоборота, ласково: «Не лги!» —
и вновь собою занято пространство.

Вослед 27-му дню марта