Стихотворения

У пред-весны с весною столько распрей:
дождь нынче шёл и снегу досадил.
Двадцать седьмой, предайся, мой февральский,
объятьям — с марта днём двадцать седьмым.

Отпразднуем, погода и погода,

наш тайный праздник, круглое число.
Замкнулся круг игры и хоровода:
дождливо-снежно, холодно-тепло.

Внутри, не смея ничего нарушить,

кружусь с прозрачным циркулем в руке
и белую пространную окружность
стесняю чёрным лесом вдалеке.

Двадцать седьмой, февральский, несравненный,

посол души в заоблачных краях,
герой стихов и сирота вселенной,

вернись ко мне на ангельских крылах.

Благодарю тебя за все поблажки.

Просила я: не отнимай зимы! —
теплыни и сиянья неполадки
ты взял с собою и убрал с земли.

И всё, что дале делала природа,

вступив в открытый заговор со мной, —
не пропустив ни одного восхода,
воспела я под разною луной.

Твой нынешний ровесник и соперник

был мглист и долог, словно времена,
не современен марту и сиренев,
в куртины мрака спрятан от меня.

Я шла за ним! Но — чем быстрей аллея

петляла в гору, пятясь от Оки,
тем боязливей кружево белело,

тем дальше убегали башмачки.

День уходил, не оставляя знака, —

то, может быть, в слезах и впопыхах,
Ладыжина прекрасная хозяйка
свой навещала разорённый парк.

Закат исполнен женственной печали.

День медленно скрывается во мгле —
пять лепестков забытой им перчатки
сиренью увядают на столе.

Опять идёт четвертый час другого

числа, а я — не вышла из вчера.
За днями еженощная догонка:
стихи — тесна всех дней величина.

Сова? Нет! Это вышла из оврага

большая сырость и вошла в окно,

согрелась — и отправился обратно
невнятно-белый неизвестно кто.

Два дня моих, два избранных любимца,

останьтесь! Нам — расстаться не дано.
Пусть наша сумма бредит и клубится:
ночь, солнце, дождь и снег — нам всё равно.

Трепещет соглядатай-недознайка!

Здесь странная компания сидит:
Ладыжина прекрасная хозяйка,
я, ночь и вы, два дня двадцать седьмых.

Как много нас! — а нам ещё не вдосталь.

Новь жалует в странноприимный дом.
И то, во что мне утро обойдётся, —
я претерплю. И опишу — потом.

Возвращение в Тарусу

Пред Окой преклонённость земли

и к Тарусе томительный подступ.
Медлил в этой глубокой пыли
стольких странников горестный посох.

Нынче май, и растёт желтизна

из открытой земли и расщелин.
Грустным знаньем душа стеснена:
этот миг бытия совершенен.

К церкви Бёховской ластится глаз.

Раз ещё оглянусь — и довольно.
Я б сказала, что жизнь — удалась,
всё сбылось и нисколько не больно.

Просьбы нет у пресыщенных уст

к благолепью цветущей равнины.
О, как сир этот рай и как пуст,
если правда, что нет в нём Марины.

Черёмуха