Стихотворения

в нашем мире цена на любовь да на ласку

опять высоко подскочила.

И когда худосочные их сыновья

лгут, преследуют кошек,

наводняют базары,

матерям-то не каины видятся — авели,

не дедалы — икары!

И мерещится им

сквозь сумбур сумасбродств

дочерей современных,

сквозь гнев и капризы

то печаль Пенелопы,

то рука Жанны д'Арк,

то задумчивый лик Монны Лизы.

И слезами полны их глаза,

и высоко прекрасные вскинуты брови.

Так что я и представить себе не могу

ничего,

кроме этой любови!

1964

ПРОЩАНИЕ С ОСЕНЬЮ

Осенний холодок. Пирог с грибами.

Калитки шорох и простывший чай.

И снова

неподвижными губами

короткое, как вздох:

«Прощай, прощай…»

«Прощай, прощай…»

Да я и так прощаю

все, что простить возможно,

обещаю

и то простить, чего нельзя простить.

Великодушным я обязан быть.

Прощаю всех, что не были убиты

тогда, перед лицом грехов своих.

«Прощай, прощай…»

Прощаю все обиды,

обеды у обидчиков моих.

«Прощай…»

Прощаю, чтоб не вышло боком.

Сосуд добра до дна не исчерпать.

Я чувствую себя последним богом,

единственным умеющим прощать.

«Прощай, прощай…»

Старания упрямы

(знать, мне лишь не простится одному),

но горести моей прекрасной мамы

прощаю я неведомо кому.

«Прощай, прощай…» Прощаю,

не смущаю

угрозами,

надежно их таю.

С улыбкою, размашисто прощаю,

как пироги, прощенья раздаю.

Прощаю побелевшими губами,

пока не повторится все опять —

осенний горький чай, пирог с грибами

и поздний час —

прощаться и прощать.

1964

* * *

То падая, то снова нарастая,

как маленький кораблик на волне,

густую грусть шарманка городская

из глубины двора дарила мне.

И вот, уже от слез на волосок,

я слышал вдруг, как раздавался четкий

свихнувшейся какой-то нотки

веселый и счастливый голосок.

Пускай охватывает нас смятеньем

несоответствие мехов тугих,

но перед наводнением смертельным

все хочет жить.

И нету прав других.

Все ухищрения и все уловки

не дали ничего взамен любви…

…Сто раз я нажимал курок винтовки,

а вылетали только соловьи.

1964

МОЙ КАРАНДАШНЫЙ ПОРТРЕТ

Шуршат, шуршат карандаши

за упокой живой души.

Шуршат, не нашуршатся,

а вскрикнуть не решатся.

А у меня горит душа,

но что возьмешь с карандаша:

он правил не нарушит

и душу мне потушит.

…Последний штрих, и вот уже

я выполнен в карандаше,

мой фас увековечен…

Но бушевать мне нечем,

и жилка не стучит в висок,

хоть белый лоб мой так высок,

и я гляжу бесстрастно

куда-то все в пространство.

Как будет назван тот портрет?

«Учитель»,

«Каменщик»,

«Поэт»,

«Немой свидетель века»?…

Но мне ли верить в это?

Я смертен. Я горю в огне.

Он вечен в рамке на стене

и премией отмечен…

…да плакать ему

нечем.

1964

* * *

Ярославу Смелякову

В детстве мне встретился как-то кузнечик

в дебрях колючек, трав и осок.

Прямо с колючек, словно с крылечек,

спрыгивал он как танцор на носок,

передо мною маячил мгновенье

и исчезал иноходцем в траве…

Может быть, первое стихотворенье

зрело в зеленой его голове.

— Намереваюсь! — кричал тот кузнечик.

— Может ли быть? — усмехался сверчок.

Из-за досок, из щелей, из-за печек

крался насмешливый этот басок.

Но из-за речек, с лугов отдаленных:

— Намереваюсь! — как песня, как гром…

Я их встречал, голубых и зеленых.

Печка и луг им служили жильем.

Печка и Луг — разделенный на части

счастья житейского замкнутый круг,

к чести его обитателей частых,

честных, не праздных, как Печка и Луг,

маленьких рук постоянно стремленье,

маленьких мук постоянна волна…

Пламени этого столпотворенье

не успокоят ни мир, ни война,

ни уговоры его не излечат,

ни приговоры друзей и врагов…

— Может ли быть?! - как всегда из-за печек.

— Намереваюсь! — грохочет с лугов.

Годы прошли, да похвастаться нечем.

Те же дожди, те же зимы и зной.

Прожита жизнь, но все тот же кузнечик

пляшет и кружится передо мной.

Гордый бессмертьем своим непреклонным,

мировоззреньем своим просветленным,

скачет, куражится, ест за двоих…

Но не молчит и сверчок тот бессонный.

Все усмехается.

Что мы для них?

1964

ФОТОГРАФИИ ДРУЗЕЙ

Деньги тратятся и рвутся,

забываются слова,

приминается трава,

только лица остаются

и знакомые глаза…

Плачут ли они, смеются —

не слышны их голоса.

Льются с этих фотографий

океаны биографий,

жизнь в которых вся, до дна

с нашей переплетена.

И не муки и не слезы

остаются на виду,

и не зависть и беду

выражают эти позы,

не случайный интерес

и не сожаленья снова…

Свет — и ничего другого,

век — и никаких чудес.

Мы живых их обнимаем,

любим их и пьем за них…

…только жаль, что понимаем

с опозданием на миг!

1964

* * *

Мгновенно слово. Короток век.

Где ж умещается человек?

Как, и когда, и в какой глуши

распускаются розы его души?

Как умудряется он успеть

свое промолчать и свое пропеть,

по планете просеменить,

гнев на милость переменить?

Как умудряется он, чудак,

на ярмарке

поцелуев и драк,

в славословии и пальбе

выбрать только любовь себе?

Осколок выплеснет его кровь:

«Вот тебе за твою любовь!»

Пощечины перепадут в раю:

«Вот тебе за любовь твою!»

И все ж умудряется он, чудак,

на ярмарке

поцелуев и драк,

в славословии

и гульбе

выбрать только любовь себе!

1964

КАПЛИ ДАТСКОГО КОРОЛЯ

Вл. Мотылю

В раннем детстве верил я,

что от всех болезней

капель Датского короля

не найти полезней.

И с тех пор горит во мне

огонек той веры…

Капли Датского короля