Стихотворения

Редели их ряды и убывали.

Их убивали, их позабывали.

И все-таки под музыку Земли

их в поминанье светлое внесли,

когда на пятачке земного шара

под майский марш, торжественный такой,

отбила каблуки, танцуя, пара

за упокой их душ.

За упокой.

1959

РОДИНА

Говоришь ты мне слово покоя.

Говоришь ты мне слово любви.

Говоришь ты мне слово такое,

восхищенное слово «Живи!».

Я тобою в мучениях нажит,

в долгих странствиях каждого дня.

Значит, нужен тебе я и важен,

если ты позвала вдруг меня.

Говоришь ты мне долгие сроки.

Говоришь ты мне слово «Твори!».

Мои руки — они твои слуги,

не мои они слуги — твои.

И твое меня греет дыханье.

Значит, с празднествами и бедой,

с мелочами моими, с грехами

я единственный, праведный, твой.

Значит, люб я тебе хоть немного,

если, горечь разлуки клубя,

говоришь ты мне слово «Тревога!»,

отрываешь меня от себя.

И наутро встаю я и снова

отправляюсь в решительный бой…

Остается последнее слово.

Оставляю его за собой.

1959

* * *

Опустите, пожалуйста, синие шторы.

Медсестра, всяких снадобий мне не готовь.

Вот стоят у постели моей кредиторы

молчаливые: Вера, Надежда, Любовь.

Раскошелиться б сыну недолгого века,

да пусты кошельки упадают с руки…

Не грусти, не печалуйся, о моя Вера, —

остаются еще у тебя должники!

И еще я скажу и бессильно и нежно,

две руки виновато губами ловя:

— Не грусти, не печалуйся, матерь Надежда, —

есть еще на земле у тебя сыновья!

Протяну я Любови ладони пустые,

покаянный услышу я голос ее:

— Не грусти, не печалуйся, память не стынет,

я себя раздарила во имя твое.

Но какие бы руки тебя ни ласкали,

как бы пламень тебя ни сжигал неземной,

в троекратном размере болтливость людская

за тебя расплатилась… Ты чист предо мной!

Чистый-чистый лежу я в наплывах рассветных,

перед самым рождением нового дня…

Три сестры, три жены, три судьи милосердных

открывают последний кредит для меня.

1959

* * *

О.Б.

Мы стоим — крестами руки —

безутешны и горды,

на окраине разлуки,

у околицы беды,

где, размеренный и липкий,

неподкупен ход часов,

и улыбки, как калитки,

запираем на засов.

Наступает час расплаты,

подступает к горлу срок…

Ненадежно мы распяты

на крестах своих дорог.

1959

ТЕЛЕГРАФ МОЕЙ ДУШИ

С. Ломинадзе

Стихло в улицах вранье.

Замерло движенье.

Улетело воронье

на полях сраженья.

Лишь ползут из тишины,

сердце разрывая,

как извозчики войны,

красные трамваи.

Надеваю шинель —

главную одежду,

понимаю сильней

всякую надежду.

Замирает в тиши,

чуткий, голосистый,

телеграф моей души:

нет телеграфиста.

Он несет свой синий кант

по сраженьям грозным.

Он уже прописан там.

Там с пропиской просто.

Южный фронт. Бельэтаж.

У конца дороги.

От угла — второй блиндаж…

Вытирайте ноги!

1959

* * *

О.Б.

…И когда под вечер над тобою

журавли охрипшие летят,

ситцевые женщины толпою

сходятся — затмить тебя хотят.

Молчаливы. Ко всему готовы.

Окружают, красотой соря…

Ситцевые, ситцевые, что вы!

Вы с ума сошли: она ж — своя!

Там, за поворотом Малой Бронной,

где окно распахнуто на юг,

за ее испуганные брови

десять пар непуганных дают.

Тех, которые ее любили,

навсегда связала с ней судьба.

И за голубями голубыми

больше не уходят ястреба.

Вот и мне не вырваться из плена.

Так кружиться мне, и так мне жить…

Я — алхимик.

Ты — моя проблема

вечная…

тебя не разрешить.

1959

* * *

О.Б.

Мне нужно на кого-нибудь молиться.

Подумайте, простому муравью

вдруг захотелось в ноженьки валиться,

поверить в очарованность свою!

И муравья тогда покой покинул,

все показалось будничным ему,

и муравей создал себе богиню

по образу и духу своему.

И в день седьмой, в какое-то мгновенье,

она возникла из ночных огней

без всякого небесного знаменья…

Пальтишко было легкое на ней.

Все позабыв — и радости и муки,

он двери распахнул в свое жилье

и целовал обветренные руки

и старенькие туфельки ее.

И тени их качались на пороге.

Безмолвный разговор они вели,

красивые и мудрые, как боги,

и грустные, как жители земли.

1959

* * *

О.Б.

Звезды сыплются в густую траву…

Я в деревне Лазаревке живу,

где налево от ворот любых

километры лесов голубых,

где направо от любых ворот

волчьих вотчин невпроворот.

Я в деревне Лазаревке живу,

вдоль по Лазаревке странствую…

Ты пошли мне, Лазаревка, жену,

как ты, Лазаревка, ласковую,

как ты, Лазаревка, крутую в мороз,

как ты, Лазаревка, жаркую;

чтоб звалась она Марфою,

чтобы ей без меня не жилось,

чтобы отражались в тихой заводи

армии Марфиных соловьев,

чтобы таял от тихой зависти

синий снег под пимами ее.

А когда трактора приползают с марша,

тарахтя на все голоса,

чтоб маячила у околицы Марфа,

тоненькая, как лоза.

1959

* * *

Раскрываю страницы ладоней,

молчаливых ладоней твоих,

что-то светлое и молодое,

удивленное смотрит из них.

Я листаю страницы.

Маячит

пережитое.

Я как в плену.

Вон какой-то испуганный мальчик

сам с собою играет в войну.

Вон какая-то женщина плачет —

очень падают слезы в цене,

и какой-то задумчивый мальчик

днем и ночью идет по войне.

Я листаю страницы,

листаю,

исступленно листаю листы:

пережитого громкие стаи,

как синицы,

летят на кусты.

И уже не найти человека,

кто не понял бы вдруг на заре,

что погода двадцатого века

началась на арбатском дворе.

О, ладони твои все умеют,

все, что было, читаю по ним,

и когда мои губы немеют,

припадаю к ладоням твоим,