Стихотворения

И улица Росси поет!

1962

* * *

Оле

Я никогда не витал, не витал

в облаках, в которых я не витал,

и никогда не видал, не видал

городов, которых я не видал.

И никогда не лепил, не лепил

кувшин, который я не лепил,

и никогда не любил, не любил

женщин, которых я не любил…

Так что же я смею?

И что я могу?

Неужто лишь то, чего не могу?

И неужели я не добегу

до дома, к которому я не бегу?

И неужели не полюблю

женщин, которых не полюблю?

И неужели не разрублю

узел, который не разрублю,

узел, который не развяжу,

в слове, которого я не скажу,

в песне, которую я не сложу,

в деле, которому не послужу…

в пуле, которую не заслужу?…

1962

ДВА ВЕЛИКИХ СЛОВА

Не пугайся слова «кровь» —

кровь, она всегда прекрасна,

кровь ярка, красна и страстна,

«кровь» рифмуется с «любовь».

Этой рифмы древний лад!

Разве ты не клялся ею,

самой малостью своею,

чем богат и не богат?

Жар ее неотвратим…

Разве ею ты не клялся

в миг, когда один остался

с вражьей пулей на один?

И когда упал в бою,

эти два великих слова,

словно красный лебедь,

снова

прокричали песнь твою.

И когда пропал в краю

вечных зим,

песчинка словно,

эти два великих слова

прокричали песнь твою.

Мир качнулся.

Но опять

в стуже, пламени и бездне

эти две великих песни

так слились, что не разнять.

И не верь ты докторам,

что для улучшенья крови

килограмм сырой моркови

нужно кушать по утрам.

1962

НОЧНОЙ РАЗГОВОР

— Мой конь притомился.

Стоптались мои башмаки.

Куда же мне ехать?

Скажите мне, будьте добры.

— Вдоль Красной реки, моя радость,

вдоль Красной реки,

до Синей горы, моя радость,

до Синей горы.

— А как мне проехать туда?

Притомился мой конь.

Скажите пожалуйста,

как мне проехать туда?

— На ясный огонь, моя радость,

на ясный огонь,

езжай на огонь, моя радость,

найдешь без труда.

— А где ж этот ясный огонь?

Почему не горит?

Сто лет подпираю я небо ночное плечом…

— Фонарщик был должен зажечь,

да, наверное, спит,

фонарщик-то спит, моя радость…

А я ни при чем.

И снова он едет один

без дороги

во тьму.

Куда же он едет,

ведь ночь подступила к глазам!…

— Ты что потерял, моя радость? —

кричу я ему.

И он отвечает:

— Ах, если б я знал это сам…

1962

КАРАВАЙ

Вы видели, щиток приоткрывая,

в задумчивой и душной глубине

прищуренные глазки каравая,

когда он сам с собой наедине?

Когда очнуться не хватает мочи,

когда румяный край — под цвет зари,

о чем он думает?

О чем бормочет,

ленивые глотая пузыри?

А в нем живут сгоревшие поленья,

старанья мастериц и мастеров.

Он, как последнее стихотворенье,

и добр, и откровенен, и суров.

И задыхается на белом блюде

от радости рожденья своего…

И кланяются караваю люди

и ломтики уносят от него.

1962

ГЛАВНАЯ ПЕСЕНКА

Наверное, самую лучшую

на этой земной стороне

хожу я и песенку слушаю —

она шевельнулась во мне.

Она еще очень неспетая.

Она зелена как трава.

Но чудится музыка светлая,

и строго ложатся слова.

Сквозь время, что мною не пройдено,

сквозь смех наш короткий и плач

я слышу: выводит мелодию

какой-то грядущий трубач.

Легко, необычно и весело

кружит над скрещеньем дорог

та самая главная песенка,

которую спеть я не смог.

1962

СТИХИ БЕЗ НАЗВАНИЯ

Оле

1

Вся земля, вся планета — сплошное «туда».

Как струна,

дорога звонка и туга.

Все, куда бы ни ехали, только — туда,

и никто не сюда. Все — туда и туда.

Остаюсь я один. Вот так. Остаюсь.

Но смеюсь (я признаться боюсь, что боюсь).

Сам себя осуждаю, корю.

И курю.

Вдруг какая-то женщина (сердце горит)…

— Вы куда?! - удивленно я ей говорю.

— Я сюда… — так влюбленно она говорит.

«Сумасшедшая! — думаю. — Вот ерунда…

Как же можно «сюда», когда нужно — «туда»?!»

2

Строгая женщина в строгих очках

мне рассказывает о сверчках,

о том, как они свои скрипки

на протянутых носят руках,

о том, как они понемногу,

едва за лесами забрезжит зима,

берут свои скрипки с собою в дорогу

и являются в наши дома.

Мы берем их пальто, приглашаем к столу

и признательные расточаем улыбки,

но они очень скромно садятся в углу,

извлекают

свои допотопные скрипки,

расправляют

помятые сюртучки,

поднимают

над головами смычки,

распрямляют

свои вдохновенные усики…

что за дом,

если в нем

не пригреты сверчки

и не слышно их музыки!…

Строгая женщина щурится из-под очков,

по столу громоздит угощенье…

Вот и я приглашаю заезжих сверчков

за приличное вознагражденье.

Я помятые им вручаю рубли,

их рассаживаю

по чину и званию,

и играют они вечный вальс

по названию:

«Может быть, наконец,

повезет мне в любви…»

3

Я люблю эту женщину.

Очень люблю.

Керамический конь увезет нас постранствовать,

будет нас на ухабах трясти и подбрасывать…

Я в Тарусе ей кружев старинных куплю.

Между прочим,

Таруса стоит над Окой.

Там торгуют в базарные дни земляникою,

не клубникою,

а земляникою,

дикою…

Вы, конечно, еще не встречали такой.

Эту женщину я от тревог излечу

и себя отучу от сомнений и слабости,

и совсем не за радости и не за сладости

я награду потом от нее получу.

Между прочим, земля околдует меня

и ее

и окружит людьми и деревьями,

и, наверно, уже за десятой деревнею

с этой женщиной мы потеряем коня.

Ах, как гладок и холоден был этот конь!

Позабудь про него.

И, как зернышко — в борозду,

ты подкинь-ка, смеясь, августовского хворосту

своей белой пригоршней в красный огонь.

Что ж касается славы, любви и наград…