Свежий вечер. Старый переулок,Дряхлая церковушка, огни…Там тепло, там медленен и гулокГолос службы, как в былые дни.Не войти ли?.. О, я знаю, знаю:Литургией не развеять грусть,Не вернуться к преданному раюТропарём, знакомым наизусть.В самом детском, жалком, горьком всхлипеБесприютность вот такая есть…Загляну-ка. — Что это?.. ПротяжныйГлагол священника, – а там, вдали,Из сумрака веков безликихЩемяще замирает весть:– Толико время с вами есмь,И не познал Меня, Филиппе. —…Шумит Кедрон холодной водовертью.Спит Гефсимания, и резок ветр ночной…– Прискорбна есть душа Моя до смерти;Побудьте здесь и бодрствуйте со Мной. —Но плотный сон гнетёт и давит вежды,Сочится в мозг, отяжеляет плоть;Усилием немыслимой надеждыСоблазна не перебороть, —Не встать, не крикнуть…Из дремоты тяжкойНе различить Его кровавых слез…Боренье смертное, мольба о чашеЕдва доносится… Христос!Века идут, а дрёма та же, та же,Как в той евангельской глуши…Освободи хоть Ты от стражи!Печать на духе разреши!Но поздно: Он сам уже скован,Поруган и приведён.Вторгается крик – Виновен! —В преторию и синедрион.На дворе – полночь сераяКутает груды дров;Тускло панцири легионеровВспыхивают у костров.Истерзанного, полугологоВыталкивают на крыльцо,Бьют палками, ударяют в голову,Плюют в глаза и лицо;И к правителю ИудеиВлекут по камням двора…Отвернувшийся Пётр греется,Зябко вздрагивая, у костра.Пляшут, рдеют, вьются искры,Ворожит бесовский круг…Где-то рядом, за стеной, близко,Петух прокричал вдруг.И покрылся лоб потом,Замер на устах стон…Ты услышал? Ты вспомнил? понял?И, заплакавши горько,пошёл вон.И в измене он сберёг совесть,Срам предательства не тая.Он дерзал ещё прекословитьЛожной гордости. – Так. А я?Но уже и справа, и слева,Торопящая суд к концуЧернь, пьянимая лютым гневом,Течёт к правительственному дворцу.И уже и слева, и справа,В зное утреннем и в тени,Древний клич мировой державы,Крови требующей искони: – Варавву! Варавву! – Отпусти к празднику! – Освободи узника! – Иисуса – распни! – Игэмон, распни!.. —– Не повинен есмьв крови праведника.Вы – узрите!.. —Уже всенародно, пред всевидящим солнцем,Руки умыл Пилат.Уже Иуда швыряет червонцыОб пол священнических палат;Уже саддукеи, старейшины, судьиС весёлыми лицами сели за стол,И вопль народа «Да пропят будет!»Сменяется шагом гудящих толп —Все в гору, в гору, где, лиловея,Закат безумного дня зачах,И тёмный Симон из КиринеиГромоздкий крест несёт на плечах.– И будто чёрное дуновеньеПо содрогнувшейся прошло толпе.Огни потухли. В отдаленье,На правом клиросе, хор запел.Он пел про воинов, у подножьяБросавших кости, о ризах Христа,Что раньше выткала Матерь Божья,Здесь же плачущая у креста.Уж над Голгофою тени ночиЗаметались в горьком бреду…Он вручил Себя воле ОтчейИ, воззвав, испустил дух. —Свежесть улиц брызнула в лицо мне.Век Двадцатый, битвы класс на класс…Прохожу, не видя и не помня,Вдоль пустынных, серых автотрасс.Прохожу со свечкою зажжённой,Но не так, как мальчик, – не в руке —С нежной искрой веры, сбережённойВ самом тихом, тайном тайнике.Умеряя смертную кручину,Не для кар, не к власти, не к суду,Вот теперь нисходит Он в пучину —К мириадам, стонущим в аду.А в саду таинственном, у Гроба,Стража спит, глуха и тяжела,Только дрожь предутреннего знобаХолодит огромные тела.