Вчеравозле стадиона «Динамо»,соскочив на ходу с трамваяи пробираясь по снежному настук одноэтажному домику своего друга,я вдруг увидал под фонарем, у пригорка,двух мирно беседующих подростков.Один на своих деревянных лыжахстоял, отирая со лба рукоюпот здорового человека,и внимательно слушал,не нарушая,однако, правильности дыханья,то, что говорил ему мальчикс грубою деревянной ногою.Вот и всё.Я прошел мимо них неслышно,не замедляя прямого шага,не заглянув им в лицо,не знаятого, о чем они говорили,и только потом уже остановился,почувствовав — этого я не забуду.О, если б со мною была в тот вечерволшебная палочка — я б, наверно,нашел, как вмешаться и что исправить.Но, как нарочно, я, представьте,забыл ее дома, среди скопленьяпапиросных коробок и фотографий.Я вынужден был осознать бессильеи пройти мимо мальчиковс тем безразличьем,с каким осыпало февральское неботого и другого, одною мерой,белыми звездочками снежинок;с той равнозначностью,с тем бесстыдством,с какими дерево — страшно подумать! —пошло одному на длинные лыжии другому — на новую эту ногу.1940
42. «Ты всё молодишься. Всё хочешь…»
Ты всё молодишься. Всё хочешьзабыть, что к закату идешь:где надо смеяться — хохочешь,где можно заплакать — поешь.Ты всё еще жаждешь обманомсебе и другим доказать,что юности легким туманомничуть не устала дышать.Найдешь ли свое избавленье,уйдешь ли от боли своейв давно надоевшем круженье,в свечении праздных огней?Ты мечешься, душу скрываяи горькие мысли тая,но я-то доподлинно знаю,в чем кроется сущность твоя.Но я-то отчетливо вижу,что смысл недомолвок твоихкуда человечней и ближеактерских повадок пустых.Но я-то давно вдохновеньемсчитать без упрека готовморщинки твои — дуновеньесошедших со сцены годов.Пора уже маску позерствана честную позу сменить.Затем что довольно притворстваи правдою, трудной и черствой,у нас полагается жить.Глаза, устремленные жадно.Часов механический бой.То время шумит беспощаднонад бедной твоей головой.1940