Стихотворения и поэмы

Отныне все мне нипочем; готов
Я к смерти; сколь ни страшен гнет грехов,
В таком чистилище я побывал сегодня —
В сравненьи с ним бледнеет Преисподня!
Не то чтобы меня туда повлек
Тщеславья зуд иль гордости порок,
Не то чтоб я хотел покрасоваться
Иль милостей монарших домогаться.
Но как шутник, по дурости попав
На мессу, заплатил в сто марок штраф,
Так я, судьбой застигнутый на месте
Столпотворенья зла, обмана, лести
И похоти, какими славен Двор,
Сочтен был (о, поспешный приговор!)
Одним из тех, кто в сем гнезде разврата
Живут, – и не замедлила расплата.
Мучитель, что вблизи меня возник,
Был чуден видом и повадкой дик;

В Ковчеге зверя не было страннее,

Не сыщешь ни в Гвиане, ни в Гвинее
Такого монстра; как его назвать,
Адам бы затруднился угадать.
Его бы истребили, как варяга,
В пылу резни норманской; он, бедняга,
Поплатится из первых головой,
Когда поднимется мастеровой
На чужаков. Он странен так, что страже
Не надобно и сомневаться даже,
Чтоб задержать его: «Эй, падре, стой!»
Его джеркин и черный, и простой,
Быв бархатным когда-то, так истерся,
Что лишь воспоминания о ворсе
Хранит – и скоро будет кружевным,
Пока совсем не истончится в дым.
Хозяин сей хламиды за границей
Бывал и знаньем языков гордится:
По сути, он наскреб из всех углов
Смесь дикую из самых пестрых слов,
Окрошину речей, застрявших в ухе,
Такую кашу, что и с голодухи
Не расхлебать: знахарки трескотня,
Схоласта заумь, стряпчего стряпня

И бестолочь бедлама – звук невинный

Пред этой беспардонной мешаниной.
Таким вот языком ему с руки
Развязывать чужие языки,
Льстить, вдовушек дурить, ловить на слове
И лгать наглей, чем Сурий или Джовий.
Меня заметил он. О грозный Рок!
Чем я твой бич карающий навлек?
«Сэр, – начал он, – по зрелому сужденью,
Кому б вы дали пальму предпочтенья
В лингвистике?» – Я сдуру говорю,
Мол, Калепайновскому словарю.
«Нет, сударь, – из людей?» В карман не лезу
Я за ответом; называю Безу
Да пару наших лучших знатоков
Хвалю… «Все это – пара пустяков! —
Вскричал чудак. – Апостолы, конечно,
Знавали толк в наречьях, и успешно
Панург болтал на разных языках;
Но, проведя в скитаньях и трудах
Всю жизнь, я сделался непревзойденней!»
«Как жаль, – заметил я, – что в Вавилоне
Такого не случилось толмача,
Не то (хватило б только кирпича)
Их Башня бы до облаков достала».
Он буркнул: «При дворе вас видно мало.
Уединение рождает сплин». —
«Но я не так уж одинок один.
К тому же времена, когда спартанец
От пьянства отвращался видом пьяниц,
Прошли; картинок Аретино ряд
Научит целомудрию навряд;
Дворцы владык – пороков ярких сцены —
Как школы добродетели, не ценны». —
«Сэр! – лопнувшей струною взвизгнул он. —
Беседовать о принцах – высший тон!»
Я отвечал: «Могильный есть смотритель
В Вестминстерском аббатстве; захотите ль —
Он вам расскажет все о королях,
Притом покажет, где хранится прах
Всех наших Эдвардов и наших Гарри;
Он бесподобно врет, когда в ударе». —
«Фу! сколь суров и груб английский вкус!
Возможно ли представить, чтоб француз
Такое слушал?» – «Вон он, в спину дышит:
Он служит у меня – так, значит, слышит». —
«Французы элегантней, наконец,
Они для нас в одежде образец». —
«И без одежды тоже!» – Он подвоха
Не различил; я понял: дело плохо;
С тупицами острить – мартышкин труд:
Чем больше чешешь, тем сильнее зуд.
Тут, к счастию, стряхнув с лица суровость,
Он подмигнул мне: «Вы слыхали новость?» —
И шепотом, слова роняя с губ
По капле, словно перегонный куб,
Отверз мне бездну пошлости, поведав
Такое, что десятку Холиншедов
Не снилось: в духе ли была с утра
Монархиня – и как она вчера
Взглянула на кого; кто с кем в амурах,
Кто о каких мечтает синекурах,
Кто отравил кого и кто, продав
Поместье, стал владельцем полных прав
На ввоз и вывоз всех еловых шишек
И битых плошек (скоро и мальчишек,
Играющих в битки и в расшиши,
Обложат пошлиной)… Так от души
Он потчует меня своей стряпнею —
Плююсь, кривлюсь и только что не вою.
Но нет пощады! Переходит он
К политике держав, к борьбе за трон
И все вываливает мне мгновенно —
От Гальских войн до взятия Амьена.
Ушам уже терпеть невмоготу,
Я чувствую отрыжку, тошноту,
Как женщина брюхатая, потею —
Вот-вот рожу! Тем часом прохиндею
Взбрело на ум (как хитрецу, чья ложь —
Приманка для крамолы) на вельмож
Обрушиться: чины, мол, продаются;
Кампании военные ведутся
Не так; важнейшие чины в стране
Даются только по родству, а не
Заслугам; офицеры в Хэмптон-Холле
С пиратами и дюнкерцами в доле.
Он знает все: кто мот, кто виносос,
Кто любит шлюх, кто отроков, кто коз…
Как пленники Цирцеи, превращеньем
Врасплох застигнутые, – с изумленьем
И ужасом себя я ощутил
Преступником! Уже меня когтил
Акт об измене!.. Как же это сразу?
Один другому передал заразу —
И вылечился? Вывернулся он —
А я виновен? Что за скверный сон!
Но делать нечего. Я должен пытки
Стерпеть; я должен безо всякой скидки
На месте оплатить, в конце концов,
Грехи свои и всех своих отцов;
Таков мой крест… Но пробил час желанный,
Вдруг заспешил мой собеседник странный:
«Простите, сэр…» – «Да, да, прощайте, сэр!» —
«Нет, сэр! Вы не могли бы, например,
Мне крону одолжить?» – Не то что крону,
Я отдал бы охотно и корону,
Чтоб отвязаться. Но как тот скрипач,
Что должен напоследок вам, хоть плачь,
Исполнить джигу, прежде чем убраться,
В любезностях он начал рассыпаться.
Едва я их дослушал – и стремглав
(Счастливо остановок избежав)
Пустился наутек – так из темницы
Спасенный узник на свободу мчится.
Лишь дома я с трудом пришел в себя;
О виденном и слышанном скорбя,
Душа томилась и негодовала.
Как тот, кто Ад узрел на дне провала,
Я был напуган. Впрочем, страх – черта
Холопская. Ужель мои уста,
Вспылав, удержатся от обличенья,
Из страха? Неужели из почтенья
К надутым и бесстыдным господам
Я Правду, госпожу свою, предам?
О ты, что столько по миру бродило,
Взглянув на жизнь Двора, скажи, светило,
Где во вселенной сыщешь таковой
Пузырь тщеславья? – Садик восковой,
Курьез, приплывший в Лондон этим летом, —
Насмешка над придворным нашим светом.
Мы – кучка безделушек дорогих,
Раскрашенных, но пресных и сухих:
Бездельников, гордящихся корнями, —
С ублюдочными, жалкими плодами.
Итак, одиннадцатый час; пора!
И вот уж все, кто занят был с утра
Конюшней, теннисом иль потаскушкой,
Примочками иль пивом – друг за дружкой
Спешат, переодевшись, во дворец,
И с ними я (прости меня, Творец!).
Поля их шляп оплачены полями
Их вотчин – и увиты похвалами:
«Ах, что за роскошь! королю под стать!»
Неважно, что назавтра их продать
Актерам отнесут; мир – это сцена,
А жизнь – комедия, и преотменно
Разыгранная… Новый эпизод:
В зал входят дамы. Как пиратский флот
На галион, груженный кошенилью,
Бросается, – так, расфуфыря крылья,
Мужчины дам берут на абордаж.
Сраженье! лесть на лесть и блажь на блажь.
Ум в пурпур не рядится, как ни странно;
Вот вам резон: вся краска на румяна
Красавицам идет; чужой же ум
Скупает за бесценок тугодум.
Кого не рассмешит, по крайней мере,
Вид обчищающегося у двери
Макрина? В зал приемный, как в Мечеть,
Вступает он и, чтобы разглядеть,
Не морщат ли чулки, так задирает
Камзол, что этим самым обнажает
Не только смертные грехи прорех
И жирных пятен, но и мелкий грех
Приставших перьев. Погружаясь в грезы
Величия, он выверяет позы
По Дюреру и, совершенства круг
Явив собой, счастливый, как индюк
Иль проповедник новоиспеченный,
Что в первый раз читает речь с амвона,
Вступает с дамой в страстный разговор
И, встретя у жеманницы отпор,
Так пылко протестует, что в Мадриде
Давно бы уличен был в этом виде
Как протестант, – и столько раз твердит:
«Клянусь Исусом!» – что, как иезуит,
Мог тотчас же быть выведен с конвоем!
Да пусть бранятся; поделом обоим.
Но Глорий – вот кто всех переплюет:
За высший шик считает сумасброд
Ворваться в зал, терзая острой шпорой
Полу плаща, как ловчий с целой сворой
Визгливых псов, сметая все подряд;
С ртом, перекошенным, как у солдат,
Бичующих Христа на гобеленах,
Что от его ругни дрожат на стенах;
Он, точно шут, паясничает всласть
И помыкает всеми, словно власть.
Устав, хочу я выбраться на волю, —
Не так оно легко; в соседнем холле
Семь смертных сторожат меня Грехов;
Миную сонмище здоровяков,
Чья гордость – звание «людей короны»,
Пуды бифштекса и вина галлоны, —
Им сдвинуть колокольню по плечу.
Меж этих Аскапаров трепещу,
Как тать крадущийся. Отцы святые!
Потопом слов обрушьтесь, о витии,
На сей рассадник зла! а я лишь мог
Подмыть его, как слабый ручеек.
Смиренью Маккавеев подражая,
Свой труд я, может быть, и принижаю;
И все ж надеюсь: буду я прочтен,
Как должно понят – и внесен в Канон.