Стихотворения и поэмы. Дневник

Прощай, прощай, моя свеча!
Красна, сильна, прочна,
как много ты ночей сочла
и помыслов прочла.

Всю ночь на языке одном

с тобою говорим.
Согласны бодрый твой огонь
и бойкий кофеин.

Светлей ѲЕУРГИИ твои

кофейного труда.
Витийствуя, красы твори
до близкого утра.

Войди в далекий ежедень,

твой свет – не мимолет.
Сама – содеянный шедевр,
сама – Пигмалион.

Скажу, язычный ѲЕОГЕН,

что Афродиты власть
изделием твоих огней
воочию сбылась.

Служа недремлющим постам,

свеча, мы устоим,
застыл и мрамором предстал
истекший стеарин.

Вблизи лампадного тепла

гублю твое тепло.
Мне должно погасить тебя —
во житие твое.

Иначе изваянья смысл

падет, не устоит.
Он будет сам собою смыт
и станет сном страниц.

Мои слова до дел дошли:

я видеть не хочу
конец свечи, исход души —
я погашу свечу.

Безогненную жизнь влача,

продлится тайный свет.
Уединенная свеча
переживет мой век.

Лишь верный стол умеет знать,

как чуден мой пример:
мне не светло без буквы «ять»,
и слог не впрок без «ерь».

Чтоб воскурила ѲИМIАМЪ

свече – прошу «Ѳиту».
Я догореть свече не дам,
я упасу свечу.

Коль стол мой – град, свеча – VПАТѣ —

все к «ижице» сведу,
не жалко ей в строку упасть…
Задула я СВѣЧУ.

Я не раз от души заманивала тетю Дюню к нам зимовать, да обе мы понимали, что не гостить ей у нас так хорошо, как нам у нее. Лишь однажды, еще в бодрые горькие годы, кратким тяжелым проездом в плохое, «наказанное», место, отбываемое дочерью, краем глаза увидела и навсегда испугалась она Москвы, ее громадной и враждебной сутолочи.

Я вспоминаю, как легко привадилась в деревне Усково управляться с ухватом и русской печью. Нахваливала меня, посмеиваясь, тетя Дюня: «Эка ты, Беля, ухватиста девка, даром что уродилась незнамо где, аж в самой Москве».

Один день кончается, другой начинается, на точной их границе, по обыкновению, возжигаю свечу – в привет всем, кто помещен в пространном объеме любящего хлопочущего сердца.

Большая сильная свеча давно горит – «надолго ли хватит?» – и украшает себя самотворными, причудливыми и даже восхитительными, стеаринными изделиями, витиеватыми, как писания мои. Пожалуй, я только сейчас поняла, что их неопределенный, непреднамеренный жанр равен дневнику (и ночнику), и, стало быть, ни в чем не повинны все мои буквы и буквицы, пусть пребудут, если не для сведенья, то на память, хоть и об этом дне, понукающем меня кропотливо спешить с раздумиями и воспоминаниями.

Что касается многих слов моих и словечек, – они для меня не вычурны, а скорее «зачурны» (от «чур»), оградительны, заговорны. Не со свечой же мне заигрывать и миловидничать.

Не только к Далю – всегда я была слухлива к народным говорам и реченьям: калужским и тульским, разным по две стороны Оки, например: «на ло́шади» и «на лошади́», «ангел» и «андел», так и писала в тех местах. «Окала» в Иваново-Вознесенске, но никогда не гнушалась неизбежных, если справедливых, иностранных влияний, любила рифмовать родное и чужеродное слово, если кстати. Не пренебрегал чужеземными словесными вторжениями, подчас ехидно, а в Перми и «ахидно», сам народ.

Но не пора ли приблизиться к достославному городу Вологде?

При въезде, до осмотра достопримечательностей, с устатку дороги, сделали мы привал в приречном, пристанном ресторанчике. Спросили нехитрого того-сего и – опрометчиво – масла. По-северному пригожая, светловолосая и светлоглазая официантка гордо ответила, что об этом ястве имеются только слухи, но за иностранных туристов нас все-таки не приняла. Хорошо нам было сидеть, глядючи на необидно суровую подавальщицу, на захожих едоков, а больше – питоков, на реку, одноименную предстоящему городу.