Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется

— А, дорогой сосед, — сказал он, приближаясь к Леону, — простите, но несчастье…

— Господи, что с вами? — воскликнул Леон. — Вы бледны, как полотно, дрожите, ваша жена плачет… Что случилось?

— Эх, и не спрашивайте… — сказал тихо Герман. — Несчастье, словно гром среди ясного дня, обрушилось на наш дом, и так неожиданно, что я до сих пор еще не знаю, сон ли это или действительность.

— Но скажите же, боже мой, неужто и помочь нельзя ничем?

— Какая там помощь! Кто может воскресить мертвого! Погибло, погибло мое счастье, моя надежда!

— Мертвого?

— О да! Моего сына, моего Готлиба уже нет в живых!

— Готлиба! Что вы говорите! Может ли это быть?

— Пишет из Львова его хозяин, что пропал без вести. Несколько дней не могли отыскать ни малейшего следа, лишь недавно полиция нашла его одежду в кустах на Пелчинской горе.

— А тело?

— Нет, тело не найдено.

— Ах, так, может быть, он еще жив?

— Трудно поверить, любезный сосед! Я и сам так думал вначале. Но затем, взвесив его характер и все… все… я потерял надежду! Нет, не видать мне его больше, не видать!

Только теперь, когда Герман облегчил свое сердце этим рассказом, из его глаз потекли слезы. Он сознавал, что его сын был испорченный и полусумасшедший, но знал также, что это был его единственный сын, наследник его богатства. Еще только сегодня Леон убаюкивал его сердце такими сладкими надеждами. Он начинал уже думать о том, что если сам Готлиб и не исправится, так, может быть, умная, хорошая жена, Фанни, сумеет, по крайней мере, сдерживать его дикие причуды, приучит его постепенно к спокойной, разумной жизни. А теперь вдруг все лопнуло, как пузырь на воде.

Последние ниточки отцовской любви и крепкие нити себялюбия в его сердце были неожиданно и больно задеты, и он заплакал.

Леон бросился утешать его.

— Ах, дорогой сосед, не плачьте! — говорил он. — Я уверен, что ваш Готлиб жив, что он еще принесет вам утешение. Только не поддавайтесь скорби! Больше твердости, мужества! Нам, сильным людям, капиталистам, стоящим впереди своего времени, нужно быть всегда твердыми и непоколебимыми!

Герман только качал головой на эти слова.

— Что мне от этого? — ответил он печально. — Зачем мне теперь сила, капитал, если больше некому им пользоваться? А я… старик уже!

— Нет, не теряйте надежды. Не теряйте надежды! — уговаривал Леон. — Поскорее поезжайте во Львов, и я вам ручаюсь, что вам удастся его отыскать.

— О, если б то дал господь, если бы дал господь! — воскликнул Герман. — Ваша правда: поеду! Должен найти его, живого или мертвого!

— Нет, не мертвого, а живого! — подхватил Леон. — И уж теперь не оставляйте его там, у какого-то купца, а привозите сюда, всем нам на утешение, на радость! Да, дорогой сосед, да!..

В эту минуту открылась дверь из спальни, и в комнату вошла Ривка, заплаканная и красная, как огонь. Ее полное, широкое лицо запылало гневом, когда она увидела Леона. И Леон сразу почувствовал себя ие в своей тарелке, когда увидел Германиху, высокую, полную и грозную, словно само воплощенное возмездие. Однако, скрывая свою растерянность, он с преувеличенной вежливостью подбежал к ней, поклонился с выражением скорби на лице и уже открыл было рот, чтобы заговорить, когда Германиха, смерив его презрительным взглядом с ног до головы, коротко, но громко спросила:

— А ты зачем здесь, бродяга?

Леон стоял, как ошпаренный, от такого приветствия. Затем на его лице появилась холодная, деланная улыбка, и, поклонившись еще раз, он начал:

— Действительно, сударыня, я очень сожалею, что в такое неподходящее время..

— Что тебе здесь нужно, я спрашиваю? — выкрикнула Ривка и посмотрела на него с такой злостью и презрением, что Леону страшно стало, и он невольно сделал шаг назад.

— Прошу прощения, — сказал он, еще не теряя мужества. — Мы здесь с вашим мужем, а моим дорогим товарищем, строили планы — ах, какие хорошие планы! — о нашем будущем, и я твердо верю, что бог нам поможет дождаться их осуществления.

— Вам? Бог поможет? Людоеды, двуличные твари! — бормотала Ривка и вдруг, точно одержимая, подняла сжатые кулаки кверху и бросилась на перепуганного Леона.

— Уйдешь ли ты, наконец, из моего дома, душегуб? — кричала она. — Ты еще смеешь терзать мое сердце, говорить мне свои глупости, после того как мой сын из-за вас и ваших проклятых денег погиб!.. Вон из моего дома! Вон! А если еще раз осмелишься здесь появиться, я выцарапаю твои бесстыжие гадючьи глаза! Понимаешь?

Леон побледнел, съежился под градом этих слов и, не спуская глаз с грозного видения, начал пятиться к двери.

— Но послушай, Ривка, — вмешался Герман, — что с тобой? За что ты обижаешь нашего доброго соседа? А ведь, может быть, еще не все потеряно, может быть наш Готлиб жив, и все, о чем мы говорили, может сбыться…

Герман надеялся таким способом успокоить жену; но оказалось, что эти слова привели ее в еще большую ярость.

— А хотя бы и так! — крикнула она. — Я скорее соглашусь десять раз увидеть его мертвым, чем видеть вот этого паршивца своим сватом! Нет, никогда, пока я жива, никогда этого не будет!