Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется

Проживающий в Вене бельгийский химик Ван-Гехт, который несколько лет работал над анализом горного воска, после долгих опытов изобрел такой способ его очищения, в результате которого очищенный воск утрачивал свойственный ему неприятный запах нефти. Небольшая примесь пчелиного воска придавала ему аромат, а еще одна химическая примесь — цвет обыкновенного чистого пчелиного воска. Этот новый фабрикат он назвал церезином и выхлопотал патент на право исключительного пользования своим изобретением. Образцы своего воска Ван-Гехт послал, между прочим, и святейшему синоду в Россию с запросом, может ли такой воск найти доступ в православные церкви, и с заверением, что в этом случае он мог бы поставлять его в большом количестве и по цене гораздо более низкой, нежели цена пчелиного воска. Синод ответил ему спустя некоторое время, что предложенный воск испробован, что он оказался ничем не хуже пчелиного и что в каждой православной церкви в России свечи из этого воска могут гореть без всякого ущерба для славы божией. В случае, если Ван-Гехт доставит много такого воска по дешевой цене, синод обеспечит ему большой сбыт в России. Имея это важное разрешение и патент на исключительное право пользования своим изобретением в течение семи лет, Ван-Гехт задумал добиться при их помощи миллионного состояния. До сих пор он был бедным техником, с большим трудом собрал деньги на устройство в Вене собственной небольшой химической лаборатории, в которой работал с одним лишь ассистентом, помощником, немцем Шеффелем. Поэтому и не удивительно, что теперь он решил как можно дороже продать результат, своего труда. С этой целью он объявил в торговых и биржевых венских газетах о своем изобретении и открытых для него широких рынках сбыта, приглашая «господ предпринимателей, фабрикантов и капиталистов, которые при его участии хотели бы осуществить выгодную сделку, вступить в соглашение лично или через посредство агентов с изобретателем Ван-Гехтом». Эго объявление произвело немалый переполох среди венских капиталистов, а особенно среди галицийских предпринимателей, которые давно уже грели руки возле бориславской нефти и бориславского воска. Вокруг убогой лаборатории Ван-Гехта, помещавшейся в нанятой им сырой квартире в подвале, забегали втихомолку и крадучись разные агенты, каждый старался обойти другого, и — никто из них не приступал прямо к делу, а только обнюхивал, как собака. Ван-Гехт видел все это, и хотя им все более и более овладевало нетерпение в ожидании желанного миллиона, он радовался, зная, что в мире предпринимателей так уж заведено: когда речь идет о каком-нибудь важном деле, оно прежде всего обнюхивается и ощупывается со всех сторон; никто никому не доверяет, все боятся друг друга, и хотя в погоне за прибылью каждый рад опередить своих собратьев, а если возможно, то и свалить еще того или другого «собрата» на землю, каждый старается ни в чем не подать виду другим, хотя, быть может, его и сжигает внутри всепожирающая горячка. Ван-Гехт хорошо знал это и старался и сам казаться безразличным. Он по-прежнему трудился со своим помощником в лаборатории, заходил иногда на биржу, но всегда держался в стороне, смирненько, словно бы это и не он. Однако он хорошо замечал, что его низенькая, приземистая и слегка обрюзгшая фигурка начинает обращать па себя внимание в мире властителей капитала.

В этом не было ничего удивительного. Ведь описываемые события происходили в конце 60-х годов, в эпоху большого промышленного подъема в Австрии, в эпоху великой спекулятивной лихорадки, великого «Aufschwindl»[145]. Ведь в то самое время, когда в газетах появилось объявление Ван-Гехта, закладывался фундамент знаменитой «ротонды» — главного здания венской всемирной выставки 1873 года. О том, что одновременно с этим биржевым и спекулятивным «Aufschwinclieм» и неотделимо от него были посеяны семена венского «краха» 1873 года, никто в пору горячки не думал, а Ван-Гехта это и вовсе мало занимало.