Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется

— По три ренских в день. Не слишком много для мастера, но для бедного помощника каменщика действительно достаточно. Надо будет кое-что послать матери, а остальное… ну да пусть уж об остальном поговорим после, когда все соберемся. Я думал сегодня о нашей доле…

— Ну, и что же вы надумали? — спросил Андрусь.

— Будем говорить об этом на собрании. А теперь постараемся как-нибудь развеселить побратима Матия. Смотрите, какой он стал нынче! Я уж и сам хотел поговорить с ним, да как видите, еще очень мало его знаю…

— А я, собственно, затем и пришел, — сказал Андрусь. — Побратим Матий, пора бы тебе рассказать нам, что за дело у тебя было с Мортком и почему оно тебя так беспокоит!

— Э-э, да что там рассказывать! — неохотно ответил Матий. — К чему говорить, если дело окончено? Теперь бесполезно говорить — не поможешь.

— Да кто знает, кто знает, окончено ли? — сказал Бенедя. — Говорите же, все-таки три головы скорее что-нибудь придумают, чем одна. Может быть, можно еще горю пособить. А если уж и на самом деле все пропало, то, даст бог, вам будет легче, если поделитесь с нами своим горем.

— Конечно, конечно, и я так говорю, — подтвердил Андрусь. — Ведь один человек дурень по сравнению с миром, обществом.

— Ой, верно, верно, побратим Андрусь, — ответил печально Матий, отложив в сторону оконченную работу и закурив трубку. — Может, от того и все зло, что человек дурень: привяжется к другому, а затем и мучается не только своим горем, но и горем ближнего! Да еще, правду тебе скажу, чужое горе сильнее терзает, чем свое. Так и у меня. Пускай будет по-вашему: расскажу вам, что за история со мной приключилась и какое у меня дело с Мортком…

Это было лет четырнадцать назад. Ровно пять лет спустя после моего прихода в этот проклятый Борислав. В то время здесь еще было все по-иному. Шахты только что появлялись, все вокруг еще похоже было на село, хотя и тогда уже наползло сюда разных пришлых людей, словно червей на падаль. То-то пекло здесь было, голубок, сущее пекло, даже вспомнить больно!

Зайды[150] увивались и гомонили возле каждой хаты, псами ластились к каждому хозяину, силком тащили в шинки, а то и прямо в хатах спаивали людей, по кусочку выдуривая землю. Чего я только не насмотрелся в ту пору, даже вспоминать больно! А как только собачьи дети обманут человека, высосут из него все, что можно высосать, — тогда на него же и набрасываются. Тогда он и пьяница, и лодырь, и хам, тогда его и из корчмы вышвыривают и из собственной хаты выгоняют. Страшно вспомнить, как издевались над людьми!

Вот иду я однажды утром на работу, смотрю: улица полна людей, все сбились в кучу, шумят о чем-то, в толпе крик и плач, а рядом в небольшой, крытой соломой хате зайды уж хозяйничают, как у себя дома, вышвыривают на улицу все: миски, горшки, полки, сундук…

«Что здесь такое?» спрашиваю.

«Да вот, — отвечает один человек, — до чего довели проклятые бедного Максима. Обстоятельный был газда[151] что и говорить, а какой приветливый, обходительный…»

«Ну, и что же с ним случилось?»

«А ты не видишь разве? — отвечает человек. — Выдурили у него землю, скот прожил, а нынче вот пришли, да и выгнали его из хаты: говорят, что она теперь ихняя, что они ее купили. Максим крик поднял, а им хоть бы что. Он бросился в драку, а они, как грачи, слетелись в одну минуту, да и давай бить бедного Максима. Поднялся крик, начали сбегаться и наши люди и едва вырвали Максима из вражьих рук. А он, окровавленный, страшный, как закричит: «Люди добрые, вы видите, что тут делается! Чего стоите? Вы думаете, что они со мной только так? И с вами будет то же самое! Идите, берите, что у кого есть, — топоры, цепы, косы, берите и гоните этих мерзавцев из села! Они вас съедят живьем, как меня съели!» Люди смотрят на него, стоят, переговариваются… Вдруг один зайда — тот, который только что выглядывал из окна — схватил камень, да и трах Максима по голове! Тот, с места не сойдя, запрокинулся, только захрипел: «Люди добрые, не дайте моему дитю погибнуть! Я умираю!»…»

Я не дослушал до конца и начал протискиваться в самую гущу. Посреди улицы лежал мужчина лет сорока, в изорванной рубашке, окровавленный, посинелый. Из головы его еще текла кровь. К нему припала и жалобно причитала маленькая девочка. Меня мороз подрал по коже, когда я увидел это, а люди обступили их, стоят стеной, кричат, но никто с места не трогается. А Максимову хату обступили зайды — даже почернело все кругом, шум и галдеж такой, что и слова собственного не слышно.

Я стою, как столб, смотрю туда-сюда, не знаю, что делать. Как вдруг вижу — из окна высунулся тот самый зайда, который убил Максима: видно, осмелел и кричит поганец:

«Так ему и надо, пьянице! Так ему и надо! А вы чего здесь стоите, свиньи? Марш по домам все!»

Кровь во мне закипела.

«Люди, — заревел я не своим голосом, — или вы деревянные, или с ума посходили? Человека убили у вас на глазах, да еще и смеются, а вы стоите, и хоть бы что? Чтоб вас гром божий поубивал! Бей злодеев!»

«Бей! — заревели в эту минуту со всех сторон так, что земля задрожала. — Бей злодеев, кровопийц!»