Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется

Мошко вытаращил глаза и уставился на меня, словно впервые в жизни увидел. Не знаю, что ему во мне не понравилось, но он плюнул и отвернулся. Потом взобрался на сундук, потянулся к полке, прибитой под самым потолком, и достал оттуда сверток пожелтелых бумаг.

— Вот твои бумажонки! — буркнул он, показывая их мне издали.

— Дай хоть поглядеть на них, — говорю я и протягиваю руку.

— Ну, что ты, дурак, в них увидишь, — ответил Мошко, — и что тебе с того? Сиди у меня, коли тебе здесь хорошо, и не ищи себе беды!

И положил бумаги обратно на полку.

— Пойдем отсюда, — говорит, — теперь можешь быть спокоен. А тому, что тебе обо мне говорят, — я знаю, у людей языки длинные, — ты не верь. Это все брехня!

— Что брехня? — спрашиваю.

— Э, с тобой говорить — все равно что горохом об стенку, — проворчал Мошко и прямо вытолкнул меня из чулана, а потом, задвинув щеколду и заперев замок, пошел в корчму.

IV

Йосько замолчал на минуту. Журковский, внимательно слушавший его рассказ, улыбнулся и заметил:

— Ну, ты говорил, что глупая будет история, а рассказываешь так, будто по книжке читаешь.

— Э, пан, — ответил Йосько, — пока что история была не глупая. А вот теперь начнутся глупости. А что так гладко рассказываю, — не удивляйтесь. В селе научился сказки сказывать. Память у меня хорошая, — стоит мне один раз какую-нибудь сказку услышать, так после я передам ее еще лучше и занимательнее, чем тот, кто мне ее рассказал. Той зимой меня в селе все так за эти сказки полюбили, что ни одна вечорка без меня не обходилась.

— Эге, я вижу, ты мастер на все руки, — сказал Журковский.

— Ой, пан, — ответил Йосько, вздыхая, — не знаю почему, но мне сдается, что тут-то и все мое несчастье. Когда чувствую, что могу что-то сделать, чему-нибудь научиться, то у меня внутри что-то так жжет, так давит и мучит, что не успокоюсь, покуда этого не сделаю, не узнаю, не научусь. Вот это-то и довело меня до тюрьмы.

— Ну, ну, рассказывай!

Но на этот раз Йосько не смог закончить свой рассказ, потому что в эту самую минуту отворилась дверь нашей камеры. Йоську вызвали на допрос.

— Вот необыкновенный парень, — пробормотал Журковский и в раздумье зашагал по камере.

— А по-моему, он много врет, — говорю я. — Научился мужикам сказки рассказывать, вот и нам сказку придумал.

— По-твоему, так?

— А как же еще?

— Пожалуй, и так, но выражение лица говорит в его пользу. Впрочем, у нас еще будет время проверить.

Йосько недолго был на допросе, не больше получаса. Возвратился гораздо веселее и спокойнее, чем ушел.

— Ну, что, — спрашиваю я его, — не съел тебя судья?

— Э, что там, судья добрый человек, — сказал Йосько. — Признаться, сперва я его очень боялся. В селе мне говорили, что здесь бьют, пока не признаешься, раскаленным железом пятки припекают.

— Ха-ха-ха! — засмеялся я. — Теперь я понял, отчего ты по ночам так вертелся, кричал да охал! Видно, снилось, что тебе пятки припекают.

— Ой, не смейтесь, прошу вас. Даже вспомнить страшно эти сны — такого я в них натерпелся. А все зря. Судья такой добродушный, говорил со мною по-хорошему, не кричал, не ругался, не бил меня, как тот стражник.

— А разве тебя стражник бил? — спросил Журковский.

— Ой, пан, я думал, он дух из меня вышибет. Поглядите только на мои плечи!

И Йосько снял рубашку. Мы так и ахнули! Вся спина мальчика была сплошь в синяках и кровоподтеках.

— Ну, а о чем же тебя судья спрашивал? — спросил Журковский.

— Да все об этом злосчастном грабеже, как все было.

— Ну, и что же?

— Да что же? Рассказал ему все, как было, и конец. Он составил протокол и приказал меня отвести.

— Ну, так теперь расскажи и нам все, как есть.

— Да, все, как есть! Вы уже знаете, какое мне житье было у Мошки. Не хотел я дольше у него оставаться, а к тому же боялся, что, если еще раз напомню ему о бумагах, он возьмет и сожжет их. Вот я и задумал их выкрасть. Мне легче было пробраться в чулан, чем захожему вору, ведь и собаки меня знают, и сам я знаю все ходы и выходы и весь порядок в доме. Поначалу я хотел выкрасть у Мошки ключи, но он, как видно, что-то пронюхал и всегда держал их при себе или прятал так, что я не мог найти. А меня прямо лихорадка взяла, раз уж я надумал забрать свои бумаги. Ни о чем больше мысли не было, только об этом. Да и что мне было раздумывать? И вот как-то ночью, когда все спали, скорехонько подпилил я одно бревно в чулане, — он был сложен в сруб, — вывернул долотом брусок, влез в чулан, взял свои бумаги, а потом вставил брусок на место. И все.

— Пустое! — буркнул Журковский.