Стихотворения. Ламия, Изабелла, Канун св. Агнессы и другие стихи

В отличие от Боккаччо Китс со свойственным ему отвращением к буржуа приписывает своим персонажам корыстолюбивые мотивы: они уничтожают бедняка Лоренцо в надежде на богатого и знатного зятя. Зато он близко следует своему источнику, повествуя о любви Изабеллы, которая была сильнее смерти и кончилась лишь с ее собственной жизнью.[501]

Китс не раз говорил о любви как о великой силе, преображающей людей, позволяющей им выйти за пределы своего ограниченного эгоистического внутреннего мира и раскрывающей неведомые для них самих духовные возможности. Только такую любовь Китс считает достойной человека. Ему кажется, что, изображая ее, он приближается к поэзии Возрождения, воспевавшей безмерность и неудержимость чувств. Китс не замечает, как далеко отступает он от Боккаччо, заменяя его краткий рассказ подробным описанием всех стадий развития любви, особенно подчеркивая томление, ожидание, напряжение чувства, боль потери, верность не только до гроба, но и за гробом.

Любовь в его изображении торжествует над смертью не только потому, что она сильнее, но и потому, что одержала победу над всей оставшейся за пределами любви жизнью. Эта жизнь оказалась просто зачеркнутой, несуществующей. В изображении Боккаччо и других писателей Возрождения любовь становится частью борьбы за самоутверждение личности, у романтика Китса беспредельность чувства возвышает героев над внешним миром и царящим в нем угнетением. Они живы одной любовью, которая вытесняет все остальные проявления «я», стирает их индивидуальность, сводит характеры к чистой абстракции страсти, выключает их из реальной действительности.

Полемизируя с поверхностной эстетизацией явлений у Хента и следуя более глубокой трактовке поэзии Возрождения у Хэзлитта, видевшего в ней воплощение такой силы и совершенства чувств, которые необходимы для рождения подлинной красоты, Китс смело вводит в рассказ (и в то же время и в английскую литературу) новый тип деталей — деталей антипоэтических и даже безобразных. Как и Хэзлитт, он верит, что «совершенство всякого искусства заключается в силе его воздействия, способной изгнать все несообразности, связав их тесным родством с Истиной и Красотой».[502]

Как и Хэзлитта, так называемый аморализм Боккаччо пленял Китса смелостью, внутренней чистотой, свободой от условностей и лицемерия. Именно эти черты он передал в своей версии старинной новеллы, показывая новые пути творческого восприятия поэзии прошлого. Произведение мастера Возрождения, вновь воссозданное романтическим поэтом, предстает перед нами, обогащенное трагическим опытом иной социальной эпохи.

* * *

Несмотря на многие удачи, на строфы, исполненные поэзии, Китс был почти так же недоволен «Изабеллой», как и «Эндимионом». Она казалась ему сентиментальной и субъективной, не возвышающейся до искусства, которое несет людям знание и свет.[503] Он понимал, как важно для него обуздать собственный талант, подвергнуть его строгой дисциплине. В течение нескольких месяцев он писал сравнительно мало, преимущественно лирические стихотворения, но почти все они блистали новизной и свежестью, которые сохранили и для взыскательных, иронических читателей XX в. Китс непрерывно экспериментирует, попеременно обращаясь к сонету и оде, к лирической песенке и балладе, к детским стишкам и философским размышлениям. Столь же разнообразна и тематика, его стихов: от торжественных посвящений великим поэтам, до веселых шуток и пародий.

Среди сонетов выделяются «Гомеру» («То Homer») — певцу, которому царь богов открыл звездное небо и помог в самой слепоте обрести зрение трижды более острое, чем у зрячих; два сонета, обращенные к великой тени Бернса. Из философских стихов особенную известность приобрели строки «Где же он и с кем — поэт?..» («Where's the Poet?..», 1818): «Это человек, который один может стать тем, чем уже стали или станут все остальные люди. Он равен и королю и нищему, ему внятен и птичий гам и львиный рык».[504]

Любопытно, как часто возвращается Китс к поэзии-познанию и противопоставляет ей муки неведения. В сонете «На вершине Бен Невис» («Read Me a Lesson, Muse», август 1818) он сетует на смутность доступного человеку понимания вещей: так же, как и путник, он видит лишь скалистые камни у ног своих да туман над головой, и они окружают его в мире мысли и духовных свершений.

Поэтическое познание для Китса означает прежде всего восприятие жизни в ее неразрешимых противоречиях, в ее крайностях, то увлекательных, то мучительных. Из стихотворений этого рода особенно полюбилась читателям песня «Здравствуй, радость, здравствуй, грусть...» («Welcome, joy, arid welcome, sorrow...», октябрь 1818), целиком построенная на совмещении несовместимого: печальных лиц в ясную погоду, веселого смеха среди грома, хихиканья при виде чуда, младенца, играющего черепом, Клеопатры в царственных одеждах со змеею на груди.