Стихотворения. Ламия, Изабелла, Канун св. Агнессы и другие стихи

Уже весной 1819 г., ставшей последней творческой весной Китса, сомнения в плодотворности избранного им пути все больше овладевают его душой. Сомнения эти растут в течение лета и осени — и не успевают найти решение: вступила в свои права смертельная болезнь, положившая конец трудам, а затем и дням поэта.

Китс не завершил начатую в феврале 1819 г. поэму «Канун святого Марка» («The Eve of St. Mark»), которая, как и «Агнеса», должна была повествовать о героине, живущей в пленительном мире воображения. Во всей английской литературе немного строк более совершенных, чем необычайное по своей поэтической точности описание старинного городка накануне церковного праздника и юной читательницы, овеянной поэзией средневековья и самозабвенно погруженной в непостижимые божественные книги. Поэт видит, слышит, осязает, вдыхает все, о чем пишет, и передает это в поразительном разнообразии прелестных деталей, освещенных единством настроения и чувства. Читатель воспринимает описанное с чудесной отчетливостью — от узоров, начертанных вечерним солнцем на оконных стеклах, до святого звона колоколов, от ощущения ткани тончайшей белизны до неуловимого аромата девичьей светлицы.

Несмотря на блестящее начало, Китс бросил «Канун святого Марка». Он мучительно страдал от сознания своего неведения людских дел, он жаждал подлинного знания.[512] Эти чувства выражены уже в сонете «Чему смеялся я...» («Why Did I Laugh Tonight...», март 1819), где смерть кажется поэту более желанной, чем разочарование в силе фантазии. Между тем уход в подвластный ей мир все чаще представляется этически неоправданным, хотя в нем одном он находил источник вдохновения, тогда как реальность подсказывала ему только пародии.[513]

Объекты такой пародии перечислены в стихотворении, написанном в апреле 1819 г.: тут и скверные стихи современного поэта, и проповедь, произнесенная в приюте для вставших на путь истинный проституток, и слеза, уроненная на ханжеский роман, и чаепитие со старой девой, и модная шляпка, заслоняющая сцену, и сонет Вордсворта, самое построение которого в виде каталога пародирует Китс (««Обитель Скорби», автор мистер Скотт» — «The House of Mourning Written by Mr Scott», апрель 1819). Ни о чем подобном он писать не может, но творить прекрасное в отвлечении от него не хочет.

Почти во всех стихах этой весны попеременно звучат то ужас возвращения к реальности после того как миновали обольщения мечты и фантазии (баллада «Безжалостная прекрасная дама» — «La Belle Dame sans Merci», апрель 1819),[514] то блаженство сновидений и грез (сонеты «Сон. После прочтения отрывка из Данте о Паоло и Франческе» — «A Dream. After Reading Dante's Episode of Paolo and Francesca», апрель 1819, и «Сну» — «To Sleep», апрель 1819). Сомнения и колебания, терзавшие Китса, отразились в его одах, «великих одах», как справедливо именуют их английские критики.[515] Вполне уверен он только в том, что его призвание — поэзия и к ней одной должен он устремить все свои помыслы, не жалея трудов для того чтобы вырвать мертвые листья из ее лаврового венка, чтобы не поранить ее ножки, чтобы освободить ее от всех цепей, кроме гирлянд цветов («Уж если суждено словам...» — «If by Dull Rhymes...», апрель 1819).

Хотя точная датировка од невозможна, известно, что первой была «Ода к Психее» — «Ode to Psyche», апрель 1819), воспевающая прекрасные мифологические существа, соединенные вечной и совершенной любовью. Классическая древность оживает и в прославленной «Оде греческой вазе» («Ode on a Grecian Urn», май 1819).[516] Творение прошлых времен, ваза с рельефными изображениями юношей и дев, побуждает поэта горестно размышлять о безотрадной действительности. Трагический пафос стихотворения заключается в том, что о ней не может заставить забыть даже красота несравненного искусства. Характерно, что изображения на вазе вызывают у поэта грустные ассоциации: собравшиеся у «зеленого алтаря» наводят его на мысль о городке, ими безвозвратно покинутом, — ведь искусство запечатлело их уход навек.

Стилистический строй оды определяется единством многообразия: ряд изображений — девы, убегающие от преследующих их юношей; самозабвенный флейтист; влюбленные, страстно стремящиеся друг к другу; торжественное шествие и жертвоприношение — очень различны, н объединены общностью мироощущения и мысли; интонации стихотворения тоже разнообразны: от медлительной, традиционно одической, до прерывистой, динамичной, обусловленной быстрым чередованием вопросов и восклицаний. Сквозь безличную объективность, сквозь покой созерцания, приличествующие оде, прорываются лирическая субъективность, отчаяние и страсть поэта.[517]