Стихотворения, не вошедшие в прижизненные сборники

но нужно, чтобы в крепкое тело

пламя вдувал другой.

Дуйте, дуйте, братья!

Ничего, что кривится бровь...

Сквозь дым, огонь и проклятье

ливнем хлынет любовь.

Нерожденный еще, воскресни!

Мы ждем и дождемся его...

Родина, дружба и песни

выше нет ничего!

Февраль 1923

650

Зеркальным золотом вращаясь

в пересечении лучей,

(Лицо, лицо, лицо!..)

стоит за царскими вратами

невыносимый и ничей!

В осиной талии Сиама

искривленно качнулся Крит

(Лицо, лицо, лицо!..)

В сети сферических сияний

неугасаемо горит.

Если закрыть лицо покрывалом плотным,

прожжется шитье тем же ликом.

Заточить в горницу без дверей и окон,

с вращающимся потолком и черным ладаном,

в тайную и страшную молельню,

вылезет лицо наружу плесенью,

обугленным и священным знаком.

Со дна моря подымется невиданной водорослью,

из могилы прорастет анемонами,

лиловым, томным огнем

замреет с бездонных болот...

Турин, Турин,

блаженный город,

в куске полотна

химическое богословье

хранящий,

радуйся ныне и присно!

Т_у_рманом голубь: "Турин!" - кричит,

Потоком По-река посреди кипит,

Солдатская стоянка окаменела навек,

Я - город и стены, жив человек!

Из ризницы тесной хитон несу,

Самого Господа Господом спасу!

Не потопишь,

не зароешь,

не запрешь,

не сожжешь,

не вырубишь,

не вымолишь

своего лица,

бедный царек,

как сам изрек!

В бездумные, легкие, птичьи дни - выступало.

Когда воли смертельной загорались огни

выступало.

Когда голы мы были, как осенние пни,

выступало.

Когда жалкая воля шептала: "распни!"

выступало.

Отчалил золотой апрель

на чайных парусах чудесных,

дух травяной, ветровый хмель,

расплавы янтарей небесных!

Ручьи рокочут веселей,

а сердце бьется и боится:

все чище, девственней, белей

таинственная плащаница.

Открываю руки,

открываю сердце,

задерживаю дыханье,

глаза перемещаю в грудь,

желанье - в голову,

способность двигаться - в уши,

слух - в ноги,

пугаю небо,

жду чуда,

не дышу....

Еще, еще....

Кровь запела густо и внятно:

"Увидишь опять вещие пятна".

Апрель 1923

651

Один другому говорит:

"У вас сегодня странный вид:

Горит щека, губа дрожит,

И солнце по лицу бежит.

Я словно вижу в первый раз

Таким давно знакомым вас,

И если вспомнить до конца,

То из-под вашего лица

Увижу..." - вдруг и сам дрожит,

И солнце по лицу бежит,

Льет золото на розу губ...

Где мой шатер? Мамврийский дуб?

Я третьего не рассмотрел,

Чтоб возгордится не посмел...

Коль гостя третьего найдешь,

Так с Авраамом будешь схож.

Июль 1923

652

Л. Ракову

Ко мне скорее, Теодор и Конрад!

Душа моя растерзана любовью,

И сам себе кажусь я двойником,

Что по земле скитается напрасно,

Тоскуя о телесной оболочке.

Я не покоя жажду, а любви!

Сомнамбулы сладчайшее безумье,

Да раздробившийся в сверканьях Крейслер,

Да исступленное блаженство дружбы

Теперь водители моей судьбы.

Песок, песок, песок...

Жаркие глыбы гробницы...

Ни облака, ни птицы...

Отбившийся мотылек

В зное недвижном висит...

Все спит...

Как мир знакомый далек!

Шимми и небоскребы

Уплыли: спутники оба

Читают на входе гроба

Непонятное мне заклятье,

Как посвященные братья.

Смерть? обьятья?

Чужое, не мое воображенье

Меня в пустыню эту привело,

Но трепетность застывшего желанья

Взошла из глубины моей души.

Стучало сердце жалкое: откройся,

Мне все равно: таишь обьятья, смерть,

Сокровище царей, богов бессмертье.

Я дольше ждать, ты видишь, не могу.

Фейдт и Гофман улыбнулись,

Двери тихо повернулись.

Сумрак дрогнул, густ и ал,

Словно ветер пробежал...

И выходит...

Игра несоответствий вам мила!

Я вижу не в одежде неофита,

Не в облаченьи древнего Египта,

А в пиджаке последнего покроя,

С высокой пуговицей, узкой тальей,

Давно известного мне человека.

Прямой, как по линейке, узкий галстух,

Косой пробор волос, светлее русых,

Миндалевый разрез апрельских глаз,

Любовным луком вычерчены губы,

И, как намек, саксонский подбородок...

Назад откинут юношеский стан,

Как тетива, прямы и длинны ноги,

Как амулеты, розовые ногти...

На правой, гладко выбритой щеке

Темнеет томно пятнышко Венеры.

Известно все, но золотой туман,

Недвижный и трепещущий, исходит...

Оцепенение, блаженный сон,

И ожидание, любовь, желанье,

Соединилось все, остановившись.

А мотылек усталый опустился

На кончик лакированной ботинки

И белым бантиком лежать остался.

О, золотистая струя рейнвейна!

Все кажется, что скрытая игра

Пробьется пеной на твою поверхность.

Сердце, могу ль

Произнести я

Полное имя?

Тайну хранить

Трудно искусству...

Маску надев,

Снова скажу:

Гуль!

Я принимаю!.. сладко умереть,

Коснувшись этих ног, руки, одежды,

В глазах увидев ласточек полет,

Апрельский вечер, радугу и солнце!

Ответ, ответ, хоть уголками губ!

Ты улыбнулся. Спутники стояли,

Едва заметные, у стен гробницы.

- Но я не смерть, а жизнь, - произнеслось.

Все, что пленяет, что живет и движет,

Все это - я! Искусство, города,

Поездки дальние и приключенья,

Высокие, крылатейшие мысли,

И мелочи быстротекущей жизни,

И блеск, и радость, ревность и страданье,

Святая бедность и веселый голод,

И расточительность, любовь и слава,

Все это - я, все это - я. Узнал ты?

- Я принимаю! я изнемогаю

От жажды. Напои живой водою,

О Гуль! душа моя, судьба и сердце

Вот сделалось все шатким и непрочным,

Капризным, переменчивым, как жизнь.

Опасное блаженство! но я понял:

Покой устойчивый подобен смерти.

Куда меня, о Теодор и Конрад,