Сто чудес

Дед и бабушка отмечали все еврейские праздники, в субботу у них всегда накрывался чудесный стол, покрытый белой скатертью, с серебряными канделябрами. Бабушка готовила вкусный хлеб-халу. Запах теплого теста, свекольного супа и жареных цыплят переносит меня прямиком в те дни. Но что я больше всего любила в их доме, так это уставленный книгами кабинет деда, настоящую пещеру Аладдина с сокровищами, в которой он сидел и курил трубку. Эту трубку он позволял мне разжечь для него.

Добржич был моим вторым домом, потому что там жили многие наши родственники. Тетя Ружена владела там большим городским домом и проводила спиритические сеансы вместе с тамошними интеллектуалами. Другая тетя, Гермина, и ее муж Эмиль жили рядом, с двумя сыновьями – Ганушем и Иржи. Гануш был на четыре года старше меня и стал моей первой любовью, хотя явно предпочитал мне игрушечных солдатиков. Меня очень огорчило, когда мама объяснила мне, что нельзя выходить замуж за двоюродного брата.

Гордостью Добржича был дворец в стиле рококо, принадлежавший австрийскому графу из рода Коллоредо-Мансфельд. Благодаря семейным связям с управляющим дворца мы с кузенами и друзьями заполучили ключ от калитки в задней стене усадьбы и могли гулять там. Я была единственной девочкой среди них. Мы наслаждались играми в этом сказочном царстве. Графиня, прежде парижская модель, разбила парк как маленький Версаль, с цветочными клумбами и розовыми кустами. Еще она была огородницей и пыталась убедить местных жителей есть больше свежих овощей. Нас, детей, пускали только в английский сад, похожий на лес, с лужайками диких цветов, но мне, выросшей в городе, блуждания в этом саду, где я могла срывать плоды с деревьев, казались волшебным сном.

Я была совершенно счастлива тогда.

ЛЕТНИЕ ДНИ на свежем воздухе казались фантастическими, но они стали еще и просто необходимыми для моего здоровья. В шесть лет у меня начались проблемы с грудной клеткой, мне грозила инвалидность. Больше всего омрачалось мое детство именно этим, с шести до двенадцати лет я постоянно болела то бронхитом, то гриппом. Потом мне удалили гланды, от чего стало только хуже, я совсем ослабела.

Мои родители, работавшие целый день, наняли няню по имени Карла, деревенскую девушку, прекрасно мне подходившую, так как она была очень музыкальна. Мы с ней пели народные песни и арии, и я все сильнее хотела изучать музыку. Но у Карлы начался туберкулез, и ее послали в санаторий. Затем начала кашлять я и вслед за мной Дагмар. К тому же я была худышкой, а по тогдашним модам девочкам полагалось быть полноватыми. Люди часто отпускали замечания на мой счет и не стеснялись вслух спрашивать, не больна ли я чахоткой, той болезнью, что тогда пугала больше других, потому что приводила к смерти.

Мать, которая сама всегда хотела быть врачом, тоже опасалась худшего и, не мешкая, отвезла меня в Прагу. Все в семье называли ее сумасшедшей, убеждая, что мы кашляем нарочно. Они напоминали, что Дагмар выглядит здоровой, пухленькая и розовая, поэтому не может быть, чтобы она страдала туберкулезом. Но в Праге мне сделали рентген, и выяснилось, что я больна. Легкие Дагмар так никогда и не проверили.

После одного особенно острого приступа в 1935 году маме посоветовали свозить меня на полгода в санаторий в Брайтенштайне в Австрийских Альпах у перевала Земмеринг. Ужасно худую, меня закутывали в одеяла и заставляли целыми днями лежать в постели между сеансами лечения паром, от которых у меня краснело лицо и морщинилась кожа. Моя тарелка всегда была полна зеленых овощей, которые я не выносила. Однако пребывание в санатории спасло мне жизнь.

Каждую неделю ко мне в горы приезжал отец и еще на три недели летом. Незадолго до этого австрийский канцлер Энгельберт Дольфус, запретивший нацистскую партию в своей стране, был убит, что вызывало много разговоров. Я помню, как папа сидел со мной на территории санатория и пел мне свои любимые чешские патриотические песни.

К нам подошел какой-то человек и сказал отцу, чтобы он прекратил: «Вам не стоит петь здесь это, – предупредил он. – Канцлеру Гитлеру такое бы не понравилось».

Так я впервые услышала эту фамилию.

Я все еще была исхудалой, когда мы наконец вернулись домой в Пльзень, и меня побуждали постараться набрать вес. Одним из блюд, которые я особенно любила, были «свичкова», или «кнедлики», из теста и говядины, но даже они надоели мне через некоторое время, и я часто просто отодвигала тарелку.

Отец очень редко наказывал меня за что-то, но однажды я отказалась от тарелки с лапшой в масле. Маму в тот момент особенно волновала моя худоба, и папа поставил меня в угол на все время обеда, против чего я и не возражала. Лучше стоять в углу, чем есть лапшу! В последующие годы воспоминание о моем упрямом отказе от еды превратилось для меня в злую насмешку.