Сто имён одной воровки

Наверно, Мия слишком задумалась, залюбовалась его идеальным телом и пропустила тот момент, когда в руках у Вика словно зажглись два маленьких солнца и завертелись вокруг него. Ей потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что то не солнца и не упавшие с угольно-чёрного неба звёзды, и не какая-то магия — а жарко горящее пламя на обоих концах цепи, протянутой вдоль плечей Вика. Он ловко крутил цепь руками, плавно двигаясь словно в каком-то ритуальном танце, огненные шары выписывали вокруг него круги, дуги и восьмерки, рисовали во тьме замысловатые узоры, сыпали сотнями искр, гаснувших на самом подлёте к земле, и отблески этих шаров пятнами теплого света метались по полянке. Рыжевато-каштановые волосы парня мерцали золотом, поблескивали выступившие на коже капельки пота, и Мие показалось, что перед ней играет с огнём не какой-то бродячий артист, а само воплощение Сигорда, бога огня, воинской доблести, мужественности и отваги.

Внезапно подкинув цепь высоко в воздух, Вик подхватил её так, что она сложилась пополам, и в одной руке у него теперь пылали обе полусферы. Он поднял с земли те самые палки, по одной быстро поднёс к горящим ещё полусферам, сразу же подбрасывая в воздух, как только их обмотанные тряпками широкие части занимались огнём. Когда все три уже вспыхнули, он отбросил цепь и принялся жонглировать ими, бросая то выше, то ниже, закручивая то сильнее, то слабее, иногда заводя руки за спину или, наоборот, сильно разводя их по сторонам. Потом, подкидывая факелы высоко и словно бы немного вперёд, подошёл к самому костру, поймал все три почти одновременно, резко воткнул их в землю, склонился к Мие, подцепил её подбородок пальцами и зашептал в самое ухо:

— Поехали-ка с нами, красавица. Научу тебя жонглировать, а дядюшка — всяким его фокусам. Я тебе весь мир покажу, а по ночам любить буду, как настоящую королеву.

Она бы поехала. Правда, в этот миг, одурманенная его бархатистым голосом и щекочущим шею дыханием, ничего Мия не хотела больше, чем согласиться, путешествовать с ними по всей Тарсии, побывать и в картийских горах, и на калантийских равнинах, и в шумном, полном молодых студентов и почтенных профессоров Мидделее, и на заснеженных предгорьях близ Монтенэджа, познать все премудрости фокусов у дядюшки Гейба, и всю сладость любви Вика, если бы только… Если бы только она всецело не принадлежала Гильдии. Если бы на шее не висел мельничным жерновом долг в три сотни золотых. Если бы не знала она, какая судьба ждет любого беглого гильдийца, решившего, что можно плюнуть на гильдийский выкуп. Она бы обязательно согласилась.

Не дождавшись ответа, а может, приняв молчание за невысказанное согласие, Вик уже потянулся к её губам, когда дядюшка Гейб вынырнул из своего забытья, махнул рукой и толкнул его в плечо:

— Эй, а ну-ка руки от неё убери! Не порти девку!

Волшебство момента разрушилось. Мия смущённо отстранилась, Вик принялся затаптывать догоравшие угли костра. Пошатываясь и ворча себе под нос что-то о «наглом несносном мальчишке», дядюшка Гейб поднялся и велел Мие идти ложиться спать в телегу, а Вику — забрать одеяла и устроиться под кустами — и чтобы тот даже думать не смел «лапища свои бесстыжие к девке тянуть». Олли даже будить не стали — завернувшись в одеяло наподобие огромной гусеницы, он давно уже спал сном младенца.

В телеге Мия взбила сено и легла на него, накрывшись своим же плащом, дядюшка же, как видно, решивший словно рыцарь из сказок охранять её мнимую невинность, подложил себе под голову котомку и устроился рядом с козлами. Забавный он всё-таки старик и, как видно, очень добрый. А этот парень, Вик…

Мия повернулась на бок, подгибая колени к груди, и обняла себя за плечи. Наверно, повезёт той девице, которую он полюбит. Интересно, а могла бы она полюбить? Его или кого-то другого? А она вообще когда-нибудь кого-нибудь любила? Кажется, да, но это было так давно, что не только сами чувства, но и воспоминания о них почти стёрлись, истлели, облетели пеплом с раскрытых ладоней.