Сто лет одиночества

Пол был до блеска натерт мастикой, а зеркала начищены свинцовыми белилами. Пока судья усаживался, парикмахер начал протирать их тряпкой.

– Понедельников не должно быть на свете, — сказал судья.

Парикмахер начал его стричь.

– Во всем виноваты воскресенья, — сострил он. — Не будь воскресений, не было бы и понедельников.

Судья Аркадио закрыл глаза. На этот раз, после двенадцатичасового сна, бурного акта любви и долгого пребывания в ванне, ему не в чем было упрекнуть воскресенье. Однако понедельник выдался тяжелый. Теперь, кода часы на башне кончили бить девять и слышно было только постукивание швейной машины в соседнем доме, судью Аркадио бросило в дрожь от нового предзнаменования — безмолвия улиц.

– Призрак какой-то, а не городок, — сказал он.

– Как вы хотели, чтобы было, так и стало, — отозвался парикмахер. — К этому часу по понедельникам меня всегда бывало пострижено не меньше пяти клиентов, а сегодня вы первый.

Судья Аркадио открыл глаза и бросил взгляд на отраженную в зеркале реку.

– «Вы»… — повторил он вслед за парикмахером и спросил: — А кто это «мы»?

– Вы, — неуверенно сказал парикмахер. — До вас наш городок был такой же дерьмовый, как остальные, а сейчас он стал хуже остальных.

– Ты говоришь мне это, — возразил судья, — только потому, что знаешь: я ко всем этим делам не имел никакого отношения. Осмелился бы ты, — без всякого раздражения спросил он, — сказать это же самое лейтенанту?

Парикмахер признал, что не осмелился бы.

– Вы не знаете, — сказал он, — что такое подниматься каждое утро и ждать, что сегодня тебя убьют, и так проходит десять лет — ты ждешь, а тебя все не убивают.

– Не знаю, — подтвердил судья Аркадио, — и знать не хочу.

– Делайте все, что в ваших силах, — сказал парикмахер, — чтобы не узнать этого никогда.

Судья опустил голову, а потом, после долгого молчания, спросил:

– Знаешь, что я тебе скажу, Гвардиола? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Лейтенант пускает в городке корни. И пускает их с каждым днем все глубже, потому что открыл для себя удовольствие, от которого, когда его узнаешь, невозможно отказаться: мало-помалу и без шума он богатеет.

Парикмахер молчал, и судья Аркадио заговорил снова:

– Готов поспорить, что больше на его счету не будет ни одного убитого.

– Вы так думаете?

– Ставлю сто против одного, — сказал судья. — Мир для него сейчас всего выгоднее.

Парикмахер перестал стричь, подвинул кресло назад и, не говоря ни слова, сменил простыню. Когда он наконец заговорил, голос его звучал немного удивленно.

– Странно, что это говорите вы, — сказал он, — и еще более странно, что вы говорите это мне.

Если бы судье Аркадио позволила его поза, он пожал бы плечами.

– Я говорю это уже не в первый раз, — заметил он.

– Но ведь лейтенант ваш лучший друг, — сказал парикмахер.

Он говорил, понизив голос, и голос его звучал теперь напряженно и доверительно. Казалось, что парикмахер поглощен работой, а выражение лица у него было как у малограмотного человека, ставящего свою подпись.

– Скажи мне, пожалуйста, Гвардиола, — значительно спросил судья, — что ты обо мне думаешь?

Парикмахер, уже начавший его брить, помедлил, прежде чем ответить.

– До этого разговора я думал, что вы человек, который знает, что уйдет, и хочет уйти.

– Думай так и впредь, — улыбнулся судья.

Он дал побрить себя с таким же мрачным безразличием, с каким позволил бы себя обезглавить. Пока парикмахер тер ему подбородок квасцами, пудрил его и чистил ему одежду мягкой щеткой, глаза судьи Аркадио оставались закрытыми. Снимая с него простыню, парикмахер, словно невзначай, сунул ему в карман рубашки сложенный лист бумаги.

– Только в одном вы ошибаетесь, судья, — сказал он. — У нас в стране еще будет заваруха.

Судья Аркадио огляделся — ему хотелось удостовериться в том, что они в парикмахерской по-прежнему одни. Палящее солнце, постукиванье швейной машинки и тишине позднего утра и неумолимый понедельник вызывали у него такое чувство, будто они с парикмахером одни в городке. Он вытащил из кармана засунутый туда лист и стал читать.

Парикмахер, повернувшись к нему спиной, наводил порядок на столике.

– «Два года обещаний, — процитировал он по памяти. — И все то же чрезвычайное положение, та же цензура, те же чиновники».

Увидев в зеркале, что судья Аркадио все прочитал, он сказал ему:

– Передайте другому.

Судья Аркадио снова спрятал листовку в карман.

– А ты смелый!

– Если бы я хоть раз в ком-нибудь ошибся, — сказал парикмахер, — меня бы уже давным-давно продырявили. — А потом, став совсем серьезным, добавил: — Смотрите, судья: никому ни слова!

Выйдя из парикмахерской, судья Аркадио почувствовал, что во рту у него совсем пересохло. Он попросил в бильярдной две двойные порции крепкого и, выпив их одну за другой, понял, что времени впереди у него еще много. Как-то в страстную субботу, еще в университете, он, чтобы воспитать в себе силу воли, прибегнул к крайнему средству: совершенно трезвый, зашел в уборную какого-то бара, посыпал себе порохом шанкр и поджег.

Когда он попросил четвертую двойную порцию, дон Роке налил ему меньше.