Сто лет восхождения

Огромный зал «Конгресс-хауза» бурно аплодировал советскому академику.

Глубоким вечером Арцимович все же выбрался в старую крепость над Зальцбургом. И был несказанно разочарован. Осматривать там оказалось нечего. Унылые приземистые казармы да замшелые капониры, увы, далекие от романтического чувства, которое охватывало его всякий раз, когда там, внизу, запрокинув голову, Арцимович оглядывал эти стены с тремя перстами башен, тянущихся к голубому небосклону с отвесной скалы. Разве что отличный летний ресторанчик с террасой, с которой открывался великолепный вид на Зальцбург.

Что же, в сущности, произошло в Зальцбурге? Драма идей?

К слову сказать, именно в те годы начали употреблять это выражение. И писатели, журналисты, ученые-физики и лирики, как говорили тогда, или интеллектуалы всех мастей, как говорят теперь, спорили по этому поводу.

Возможно, многим участникам конференции казалось, что речь идет исключительно о физике.

Но такие категории, как жажда успеха и первенства или справедливое возмущение недобросовестностью, — это все чувства, свойственные человеку любой сферы деятельности.

Незадолго до конференции в Зальцбурге у нас с огромным успехом прошел фильм «Девять дней одного года». Работа над ним начиналась в Институте атомной энергии.

Михаил Ильич Ромм присутствовал на теоретических семинарах, наверняка не понимая даже десятой доли того, о чем бурно спорили. Наблюдал за всеми в лаборатории. Охотно принимал приглашения в гости. И как-то незаметно, исподволь, в разговорах разворачивал физиков на дела хоть и прошлые, по недавние, заставляя вспомнить детали истории обнаружения нейтронов в пинчах. Потом они все читали сценарий. Что-то критиковали, с кем-то не соглашались. Потому что их мышление — мышление людей конкретных дел и проблем — никак не могло свыкнуться с мыслью, что события первого этапа штурма термояда всего лишь отправная точка для будущего фильма.

Михаил Ильич, деликатнейший человек, благодарил за внимание, за помощь, кое-что из замечаний принимал. Иногда резко спорил. Вообще, прославленный кинорежиссер как-то очень естественно и органично вписался в их жизнь. Стало даже пустовато, когда киногруппа прочно осела в Дубне.

Одними из первых физики смотрели «Девять дней одного года» в зале институтского Дома культуры. Узнавали и не узнавали себя, своих товарищей, свои мысли, жесты, поступки, даже манеру вести разговор. Поразил их монолог Смоктуновского о дураках. И кто-то уже готов был приписать его авторство целиком Арцимовичу. Фильм понравился, все были радостно возбуждены. Просмотр завершился дружными аплодисментами и лестными отзывами, только Арцимович был почему-то непривычно молчалив.

На следующий день в отделении все разговоры шли вокруг «Девяти дней». Восторгались режиссурой, говорили, что впервые на экране удалось показать во всей глубине мысль, передать романтику научного поиска, которую они не замечают, перестали воспринимать из-за ее будничности.

И вот тут Арцимович заговорил:

— Чушь собачья! Этот фильм построен на антигуманистической идее. Ради науки не надо погибать, науке можно и нужно отдавать жизнь. Вместо того чтобы показать драматизм в науке, борьбу идей, авторы показали драматизм событий. Ну, зачем, скажите, Гусев полез в работающую установку? Что он там мог увидеть? Ничего.

И вы это знаете не хуже меня. Наука — дело не импульсивное.

Арцимович проговорил все это четко, раздельно, убежденно и вышел из помещения, оставив всех в растерянности. Подлинное искусство, с которым сделан фильм, не позволяло согласиться с Львом Андреевичем, но и возразить было нечего. Спор готов был закипеть с новой силой. Но Явлинский, не случайно прозванный Курчатовым «мудрым», вовремя бросил: «Давайте-ка работать». Но сам он потом много размышлял над этим очередным парадоксом Арцимовича. В чем-то Лев Андреевич был, пожалуй, прав. Опять неумолимо, логически прав. Действительно, для чего тому же Гусеву было нарушать элементарные правила техники безопасности. Действительно, драматизм событий подменил драму идей.

Драма идей... Как-то она развернется теперь, когда уже построен, почти отлажен большой «Токамак». Что ждет Явлинского и команду, собранную по настоятельному совету Арцимовича из молодых: Владимира Стрелкова, Ксении Разумовой, Владимира Муховатова, Сергея Мирнова? И как поведет себя в дальнейшей работе сам Арцимович? Какое место он отводит себе? Бесстрастного наблюдающего за всеми перипетиями грядущей драмы идей?