Сто лет восхождения

В официальных кругах его знали как человека дела, четкой, резкой мысли, жестких формулировок. К документам за подписью академика Арцимовича привыкли относиться с уважением. Они всегда отличались конкретностью и государственным подходом. Но это письмо звучало на удивление эмоционально: «Новые проспекты пробиваются, как просеки в лесу, по живому телу старого города, ломая его самобытную градостроительную структуру». Дальше следовали строки, в которых запечатлелась вся боль патриота: «Подобно Риму, Парижу, Лондону и другим столицам мира Москва сочетает в себе старый и новый город. Столица — это не просто населенный пункт, характеризующийся наличием жилплощади, километрами автомобильных магистралей, удобствами коммунально-бытового обслуживания. Столица — это священная история народа, запечатленная в каменной летописи».

Вопросы архитектуры не были епархией Арцимовича. Но логика письма, сочетание поэзии и гражданственности сыграли свою роль. Размашистый проект с виадуками над площадью Революции и прудом вместо старинного Манежа был погребен.

Лев Андреевич был непременным членом Комитета по Ленинским премиям. Порой он резал на корню, как казалось поначалу многим, бесспорные работы. Доказательства его всегда были точны, неумолимо логичны, зачастую убийственно немногословны. Иногда он позволял себе даже шутки. И довольно смелые.

На одном из заседаний рассматривался вопрос о присуждении премии авторам проекта реконструкции Волго-Балта. Арцимович заметил, что в принципе он не возражает, но список соискателей, увы, неполный. Председательствующий Мстислав Всеволодович Келдыш, ничего не подозревая, спросил:

— И кого же в этом списке, по вашему мнению, нет?

— Главного автора проекта, того, кто задумал Волго-Балт.

— Кто же это?

— Петр Алексеевич...

— А фамилия? Звание? Должность?

— Романов, должность — самодержец российский...

И все же дела общественные были всего лишь ярким фоном, доступным пониманию многих и от того снискавшим академику Арцимовичу немалую популярность. Но при всех его общественных и академических нагрузках, при всех поездках за рубеж, очень пестрых по силе впечатлений и событий, главным для него все равно оставалась физика.

Да, в долгих разговорах с Артемом Исааковичем Алиханьяном, одним из последних могикан физтеховского «Ядерного семинара», Арцимович сетовал, что термояд — не «чистая наука». Вот астрофизика, проблемам которой он, будучи академиком-секретарем отделения общей физики, начал уделять немало сил, — это истинная наука. А термояд, при всей своей глобальности, скорее прерогатива техники.

Артем Исаакович с жаром, который не загасили минувшие десятилетия, отчаянно бросался в бой. Он старался вовсю. Он выискивал множество убедительных доказательств, выстраивал целую цепь неопровержимых логических заключений. Он едко и темпераментно обрушивался на слюнтяйские умствования российских интеллигентов, занятых извечными самокопаниями. Арцимович по-прежнему, по-молодому хохотал, слушая цветистую речь, в которой стыковались цитаты из Омара Хайяма и хлесткие выражения из рассказов Михаила Зощенко. Запал у младшего, а теперь, увы, единственного из «братьев-разбойников», был по-прежнему огромный. Но даже он не мог убедить Арцимовича.

— Ладно, Артюша... Мне виднее...

Ему действительно было виднее. Тем более что в последние годы над токамачниками вставала довольно мрачная тень Бома, вернее, аномальной диффузии, предсказанной этим американским ученым.

Впервые она замаячила в 1965 году, когда американцы на стеллораторах «С» — тоже тороидальных установках — получили весьма убедительные данные. Результаты были доложены на международной конференции в Калэме. И мнение многих видных зарубежных коллег оказалось стереотипно однозначным. Потери плазмы согласно диффузии Бома очень велики. Но самое печальное — они будут неизбежно увеличиваться с ростом температуры плазмы. Это был своеобразный приговор замкнутым системам, и в первую очередь «Токамакам», поскольку они, если слепо подчиниться выводам теоретических изысканий Бома, оказывались напрочь непригодными для создания термоядерного реактора.

Правда, результаты исследований, полученных на «Токамаках», свидетельствовали, что скорость потерь плазмы раза в три меньше, чем должна быть по закону, предсказанному Бомом. Именно поэтому тогда, в Калэме, Арцимович высказал сомнения в универсальности бомовской диффузии. Но одно дело «поднять знамя борьбы за освобождение от формулы Бома», как цветасто выразился один из английских коллег, а другое удержать его, не рухнуть сраженным прицельной очередью неопровержимых данных, добытых в эксперименте.

Может быть, поэтому, выйдя из больницы, Арцимович с такой жадностью набросился на работу.

Да, его ребята возмужали за эти годы, набрали вес настоящих экспериментаторов. В чем-то переняли у Арцимовича непреклонное, жесткое, скептическое отношение к добытым результатам. И постепенно им приоткрывался смысл сказанных академиком, зачастую на ходу, мыслей. В основе всех его действий и требований лежала борьба за факт. Да он и не мог иначе. Это уже его стиль.