Сто лет восхождения

Мелькнула мысль, а не положить ли трубку. В доме все-таки праздник. Но голод по работе, который Лев Андреевич так мучительно все последние недели после очередного пребывания в больнице ощущал, взял верх. Арцимович начал разговор в обычной манере, упреждая естественный вопрос о самочувствии:

— Профессор, я должен вас огорчить. Вы с Разумовой ошиблись в ваших диамагнитных измерениях. По-видимому, в калибровках. У всех бомовская диффузия, А у вас черт знает что. Так в физике не бывает.

Арцимович отчетливо слышал, как на другом конце провода, неплотно прикрыв микрофон трубки, Мирнов зычным злым голосом крикнул: «Да тише вы!» Детская разноголосица разом испуганно спала.

— Так как же, профессор? — Арцимович отчетливо представил злое лицо Мирнова, очевидно, в полутьме прихожей с детскими пальтишками на вешалке. В трубке было отлично слышно, как Сергей глубоко вздохнул, словно набрал полную грудь воздуха, чтобы броситься и воду, и с гусарской лихостью ответил:

— Может, все остальные и ошибаются, но я нет.

— Ну да, ведь вы же у нас никогда не ошибаетесь.

После этого Мирнова, что называется, понесло. Терять ему было нечего. Разговор получился острым, в повышенных тонах. Жена раза два попыталась прервать их, входила в кабинет, щупала пульс у Арцимовича. Тот был нормальным. Лев Андреевич с лицом сатира дал ей послушать страстные возражения Сергея. Он говорил еще минут пять, а затем, выдохнувшись, заметил:

— В конце концов, Лев Андреевич, есть мой отчет о диамагнитных измерениях.

Мирнов передал на следующий день свой отчет через референта. Пока Арцимович болел, новых результатов накопилось достаточно. Отчеты Разумовой и Мирнова подтверждали основную мысль Арцимовича: «Бомовская аномалия диффузии плазмы не универсальна. И замкнутым системам, в первую очередь «Токамакам», не угрожает».

Но объявить об этом широко академик не спешил. Он с упорством и кропотливой дотошностью, как исследователь древних манускриптов, изучал многочисленные показатели экспериментов.

Да, бомовская диффузия наблюдалась не только американцами на стеллораторах. При определенных условиях сходные результаты обнаружены и у нас на «Токамаках». Но фундаментом все крепнущей убежденности Арцимовича были высокие температуры, которые уже удалось достичь на «Токамаке». Почти до десяти миллионов градусов. Это нечто существенное: десятая часть температуры, при которой согласно расчетам термоядерный реактор может стать уже экономически выгодным. И подтверждали тот факт независимые друг от друга измерения — рентгеновские и диамагнитные. Последние были выполнены в различное время, на различных установках Ксенией Разумовой и Сергеем Мирновым. В тщательности их можно было не сомневаться.

На все кропотливые проверки, перепроверки собственных выводов у Арцимовича ушло две недели. С Мирновым после памятного разговора по телефону академик виделся мельком. Лев Андреевич понимал нетерпение вопрошающего взгляда, устремленного на него, но упорно молчал. Не все еще было ясно и ему самому.

Но через две недели, опять в воскресенье, когда все уже стало бесспорным, Арцимович снова позвонил Мирнову.

— Профессор, я должен признать, что вы с Разумовой правы. Я согласен с вашими соображениями.

Арцимович ясно расслышал, как невидимый собеседник облегченно вздохнул, а затем в трубке наступила тишина.

— Алло! Алло! Куда вы пропали, Сережа!

— Я слушаю, Лев Андреевич. Слушаю... — И было что-то в интонации Мирнова неуловимо новое, еще непонятное, но начисто исключающее то прежнее, так привлекавшее и в то же время нередко раздражавшее Арцимовича. Может быть, поэтому, словно не замечая ничего, академик в привычном для них тоне продолжал:

— Кстати, а почему бы вам не написать на эту тему диссертацию?

— Я подумаю, Лев Андреевич. Я подумаю...

И по тону ответа Арцимович понял, что Мирнов вряд ли ухватится за это заманчивое предложение. Время прошло. Сейчас Сергея интересуют иные проблемы, да и две недели, что минули с первого разговора, Мирнову дались нелегко.

Третья конференция МАГАТЭ по управляемому термоядерному синтезу проходила в Новосибирске в 1968 году. Дом ученых в Академгородке, хорошо знакомые лица зарубежных коллег из Штатов, Англии, Франции, с которыми Арцимовича связывали теперь прочные отношения. В Новосибирск приехал Гарольд Фюрт из Принстона, Макс Штеенбек из ГДР, Станислав Винтер, представляющий ядерников Франции, с которым они много спорили и размышляли в Париже в 1968 году, когда на улицах, прилегающих к Сорбонне, студенты строили баррикады, а в каменистых ущельях старого города витали удушливые облака слезоточивого газа. Полицейские предпринимали безуспешные атаки на цитадель бунтующей молодежи.

В небольшом уютном отеле, где жил Лев Андреевич, окна завешивали мокрыми простынями от слезоточивого газа. Там они со Станиславом Винтером говорили не о физике, а о политике, о событиях, захлестнувших всю Францию.