Сто лет восхождения

В течение нескольких десятилетий Европа покрылась паутиной железных дорог. Путь из Старого света в Новый на роскошных плавучих гостиницах стал кратким и комфортабельным. Телефонный разговор и телеграфный стиль начали вытеснять из обихода устоявшийся эпистолярный жанр. Казалось, в бурно и восторженно встреченном двадцатом веке именно техника будет задавать тон на протяжении всего столетия, внося свой жестокий прагматизм в науку, развеяв миф и романтику поиска.

Энергия атома, квантовая теория — все это на фоне набирающей высоту и скорость авиации, сотнеметровых плотин гидроэлектростанций и многоламповых приемников — казались проблемами отвлеченными, абстрактными, далекими от воплощения. А вот поди же... Именно они после первой мировой войны привлекли к себе самые выдающиеся и нетерпеливые, самые пытливые умы, заставив искать, мучиться сомнениями, плакать от неудач и танцевать на мостовой к удивлению публики, как это случалось с Вольфгангом Паули посреди Амалиенштрассе в Мюнхене, даже не от мимолетной удачи, а всего лишь от призрачной догадки.

В двадцатые годы в Геттингене в университете Георгии-Августы на факультете математики и физики правил триумвират: математик Гильберт, физики Макс Борн и Джемс Франк. Каждую неделю здесь собирался знаменитый «Семинар о материи». Всякий раз, открывая его очередное занятие, математик Гильберт произносил традиционную фразу: «Итак, господа, подобно вам я хотел бы, чтобы мне сказали точно, что такое атом».

Новое, еще неопределившееся, непознанное было предметом их дебатов. Неизвестность уравнивала в спорах всех — умудренных преподавателей и пылких молодых учеников. Может быть, поэтому так привлекателен был сам воздух Геттингена для тех, кто жаждал проникнуть именно в суть неведомого, попробовать силы на тернистом пути поиска, имя которому уже было найдено — атомная физика.

Безвестными, всего лишь подающими надежды молодыми людьми пересекали они Атлантический океан, совершали путешествия через многочисленные границы послевоенной Европы, устремляясь в Геттинген. Спустя каких-нибудь пятнадцать лет планета узнает об этих людях. Мир будет восторгаться их одержимостью в науке и ужасаться содеянным ими. Они станут национальными героями для одних, их имена будут проклинать другие. И многие ученые под конец жизни станут не в ладу с собственной совестью.

Их теоретические догадки и прозрения, сделанные в самом начале пути, катапультировали затем человечество в век атома и эпоху термояда. Но кто, в какой легенде или сказке, разбивая печать на тщательно закупоренном сосуде, думал о могущественном джинне, томящемся в тесноте заплесневелой бутылки? Однако это все в будущем. А пока молодые Роберт Оппенгеймер и Пауль Дирак, Фриц Хоутерманс и Вернер Гейзенберг, Эуген Вигнер и Лео Сциллард, Джон фон Нейман и Эдвард Теллер приезжают в древний Геттинген, чтобы услышать: «Я хотел бы, чтобы мне сказали точно, что такое атом»...

Джемс Франк неподвижно застыл в тяжелом покойном кресле в своей любимой позе, подперев ладонями округлое, лобастое лицо с аккуратно подстриженными черными усами. Он размышлял о будущем, о той далекой, как казалось ему, эпохе, когда человечество все же сумеет пробить броню оболочки атома, освободить его энергию и овладеть ею. Тогда навсегда забудется холод лабораторий и аудиторий. Тогда...

Джемс Франк в волнении потер озябшие руки. Газеты и журналы, сложенные аккуратной стопочкой, покоились на журнальном столике. Профессор взял верхнюю. Это была местная, геттингенская. С некоторых пор Джемс Франк избегал читать ее внимательно, как раньше. Политическая демагогия была противна ему. Он всегда считал себя немцем, представителем научных кругов Германии. Но в последнее время именно в геттингенской газетке ему напомнили о «неарийском происхождении».

В аудиториях старинного университета Георгии-Августы физики рассуждали о таинстве природы атома. А рядом, всего в двух кварталах от Второго физического института, в городской типографии линотиписты отливали в свинцовые строчки набора бредовые высказывания истеричного Шикльгрубера. По размышлениям Джемса Франка, подобные заявления в Германии, с ее разумом, с ее здравым смыслом, с ее неизменным «орднунгом», могли заинтересовать разве только сумасшедших, ну еще парочку озлобленных лавочников. А Геттинген искони, даже в самые мрачные времена, был городом университетским, городом передовой мысли.

Заунывный рожок ночного сторожа где-то на дальних аллеях оголенных могучих деревьев в городском парке печально выводил однообразное: «Полночь, господа!.. Покой и тишина!»

Джемс Франк поднялся с кресла, погасил лампу и шаркающей, уже стариковской походкой медленно прошел в холодную спальню. Готовясь ко сну, профессор все еще размышлял о будущем, пути которого не может предсказать, увы, никто.