Сто поэтов начала столетия

все больше седины и странное случилось
все меньше правоты все кружится больней
отечество мое где у дороги чивас
где так не страшен черт как дед его корней

все меньше тишины и в межсезонье шины

не оставляют след не путают следа
а топкой родины когда болит брюшина
и как в последний хлюпает вода

Хорошо темперированный музыкальный строй классического стиха Кудрявцеву прекрасно известен, однако он более невозможен – не только после Аушвица, но и спустя немногие годы после войны в Заливе и атак на башни-близнецы, Сербию и Ливию. Вокруг нас – хорошо глобализированный мир нового столетия, толком не отличающий не только эллина от иудея, но и (в истории) Пересвета от Челубея:

а вот это пауза
перекур
пересвет и в рот его челубей
чем длиннее речь тем она слабей
это мой народ и его культур
это чисто поле его конкур
который только
пройдя пешком
с молоком кобылицы
и вещмешком
где неволя доли
и небылицы
где у горла родина
точка
ком

(«Рязань, 5»)

Парадокс Демьяна Кудрявцева – в конфликтном сосуществовании двух противоположных тезисов. Первый: чувство «родины» невозможно помимо экстремальных, военных ощущений, современная персональная (и – тем более – социальная) идентичность не покоится мирно на лоне традиционного, природного («национального») бытового уклада, но напряженно складывается в ходе всемирно-условных военных действий – буквальных либо ментальных.

Тезис второй: любая непосредственная данность подлинного ощущения подвластна медийному воспроизведению, в пределе своем – тенденциозной имитации, намеренно расставляющей броские акценты, лишающей аутентичности любую эмоцию:

Мы дорисуем горы позади
земля не виновата что скупа
толпа не виновата что она
толпа
жена не виновата что солдата
солдат не виноват
что не женат

какие мы выделываем па

чтоб доказать что мы не виноваты
какого черта лишняя стопа
и от какого бога ждать опоры

когда земля скупа

рисуйте горы
чтоб дальше чем до гор не отступать.

(«Ландшафт», 2)

Порочная медийная логика вечного поиска веского информационного повода превращает завлекательный показ событий в превратный, здесь уже не остается места ни для какой «настоящей» «идейной позиции», лишь бы картинку дорисовать так, чтобы не смог зритель новостей оторвать от нее блуждающего и капризного, избалованного взгляда:

давайте заедая почвой
землей
щебенкой
закусим эту воду почкой
культей ребенка
неси не замедляя шага
дерьмо из хаты
лицом на фотоаппараты
под белым флагом!

(«Парламентер», 5)

Этому всеобщему, вавилонскому смешению мнений, понятий и вер содействует и фирменная кудрявцевская смещенная рифмовка, строки затекают одна в другую, границы между ними то ли вовсе стерты, то ли, наоборот, количественно умножены.

Не красота из пустоты
а просто
ты
горишь кустом
а это дом в котором дым
густой
в котором дом.

(«Самсон», 5)

Регулярное четверостишие перекроено и записано в семь строк, причем рифмы, которые при традиционной графике стиха оставались бы внутренними (ты – пустоты, густой – кустом), приобретают полновесность классических концевых рифм. Кудрявцев вообще рифмует все со всем, знаменитый тыняновский «принцип единства и тесноты стихового ряда» здесь явлен в абсолютном пределе. Созвучия пронизывают буквально каждое слово– и звукосочетание (красота-пустоты-просто-кустом-густой), как в средневековой английской поэзии («Беовульф») или (насколько могу судить по толкованиям знатоков) в библейском тексте. Так все же на чьей стороне Демьян Кудрявцев, что он желает сказать публике, порою в недоумении колеблющей поэтический треножник?