Сто поэтов начала столетия

Россия под пятой внутренних и внешних губителей лежит в руинах – как было с этим не бороться не только словом, но и делом? Иное дело – последние времена, когда страна вроде бы вернулась на естественный путь развития, но не приблизилась не только к своему идеальному метафизическому прообразу, но и попросту к элементарному благополучию и стабильности. Оказалось, что былые враги одолены… иными врагами, в результате смешались все краски и страны света. Если раньше в политике «правое» называлось «левым» и наоборот, то теперь под сомнением любые попытки отличить убеждения от их мастерских либо бездарных имитаций. Очередной вариант смуты благоприятствует не делу, но уединению, именно в эти годы позиция Юрия Кублановского обрела органику, его образ трибуна-мизантропа перестал быть казусом и приблизился к одной из возможных ипостасей героя нашего времени.

Кублановский, как и в прежнее время, исходит из главного принципа: поэтическое слово – не вещь в себе и для себя, оно не повисает в воздухе украшением, поскольку за ним предполагается и на самом деле существует вполне определенная реальность.

С той поры, как где-то в груди возник
огонек служения вместо чуши,
стал я верный медиум-проводник,
щелкопер по жизни, потом старик,
окормитель тех, кто имеет уши.

(«Времена года, 6»)

Именно идея «служения» отличает традиционную гражданскую лирику от новейшей «социальной поэзии», для которой жесткие изображения личных и общественных изъянов и травм резко преобладают над метафизическими реконструкциями поруганных идеалов. Как правило, нет в социальной поэзии и топики уединенного авторского сознания, у Кублановского по-прежнему занимающей авансцену практически любого стихотворения. Только что процитированный цикл «Времена года», например, завершается так:

Порча коснулась, да,
слезных пазух всерьез.
Поровну в сердце льда
осенью и в мороз.
Над снулой рекой
вихрится диск огня.
И я теперь не такой,
каким ты помнишь меня.

Каков же он сейчас, поэт, остро ощутивший парадоксальную неразличимость идеала прежней, «докатастрофической» России и России нынешней, более не вписывающейся в ясные антитезы идеального и трагического? Пока в стране трагедия стремительно совместилась с тем, что казалось идеалом (свобода веры, отсутствие коммунистического диктата), поэт чувствовал упадок сил, немощь, тоску по невозвратным годам сил и надежд.

Минули годы, годы.
В моду вошли обноски.
Стали пасти народы
новые отморозки. ‹…›

Запрусь я на все запоры,

никому не открою.
Мысленно разговоры
стану вести с тобою.

Прежний мой дух мятежный

уж не огнеопасен.
Если решишь, что снежный
я человек, согласен.

Предчувствия – невеселы, признания – тверды; испытывая боль при виде «того, что совершается дома», поэт еще более непосредственно ощущает перемены в самом себе:

Я живу с простым и твердым чувством
приближения к границе жизни.
Только вот не я к ней приближаюсь,
а она проходит возле дома.

Фальшивые ноты у Кублановского проскакивают как раз в тех случаях, когда экзистенциальная неоспоримая подлинность выносится за скобки, а следом высокая идея служения неприметно превращается в разоблачительную публицистику, в поиски супостата, принесшего горе честному народу.

В пелене осеннего молока
хорошо бы, выровняв аритмию,
генным кодом старого черепка
разживиться и воссоздать Россию.

Впрочем, даже иллюстративные лозунги порою обретают некое право на законное существование в стихах, если они сопряжены с подлинным чувством человека, болезненно расстающегося с былой убежденностью в существовании единой и единственной правды.

…Ведь помнишь, как, бодро шагая вначале,
ты вдруг задохнулась в пути:
– Россию, которую мы потеряли,
уже никогда не найти.

Я был только автор ненужных нетленок.

Ты – русая птица ночей.
Зачем же тогда в либеральный застенок
таскали выпытывать: чей?