Сто поэтов начала столетия

Неброские стихи-картинки позднего Тимофеевского говорят проницательному читателю о многом. В них заключено видение, далеко не всем современным стихотворцам свойственное, совмещающее ненарочитое разочарование в прежних идеалах с жизнеутверждением, ироническую стихию с мужественной стойкостью, желание острить и осмеивать с неискоренимой потребностью говорить обо всем всерьез. Всерьез и надолго.

Библиография

Второе пришествие // Дружба народов. 2000. № 7.

Двенадцать свиданий (1949–1990) // Дружба народов. 2001. № 5.

Запах сада // Новый мир. 2002. № 2.

За кошачьим кормом // Дружба народов. 2002. № 11.

Время вспять // Дружба народов. 2003. № 11.

Опоздавший стрелок. М.: НЛО, 2003. 240 с.

В дни Страшного суда // Знамя. 2004. № 2.

Игра, которой нет // Новый мир. 2004. № 2.

Сто восьмистиший и наивный Гамлет. М.: ОГИ, 2004. 128 с.

Девятое мая 1945 года: хроника // Дружба народов. 2005. № 5.

В зоопарке и на воле // Новая Юность. 2005. № 6(75).

Замедленное кино // Новый мир. 2005. № 11.

Письма в Париж о сущности любви. М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 2005. 69 с.

Метаморфоза // Знамя. 2006. № 3.

Он ищет читателя, ищет… // Дети Ра. 2006. № 5.

Размышления на берегу моря // Дружба народов. 2006. № 5.

Чудеса в зоопарке. М.: Моск. зоопарк, Галерея Леонида Шишкина, 2006.

Подарить тебе апрель… // Дружба народов. 2007. № 5.

Стихи на песке // Новый мир. 2007. № 6.

Персоналии // Новый мир. 2008. № 11.

Размышления на берегу моря. М.: Воймега, 2008. 160 с.

Пушкин и мелочи жизни // Континент. 2009. № 140.

Краш-тест. М.: Время, 2009. 96 с.

Ответ римского друга. М.: Время, 2011. 128 с.

Гамлет в красном поясе. М.: Время, 2013. 160 с.

Дмитрий Тонконогов или «Я ничего не знаю о себе…»

Дмитрий Тонконогов пишет не просто мало, а очень мало, даже выпуск двух почти одинаковых книг с одним и тем же названием ему простителен, потому как все ждут: чего там еще он придумает? – пусть, пока суд да дело, прежнее еще раз опубликует. А он не придумывает и не придумывает и так – годами, поскольку (вероятно, так Дмитрию Тонконогову думается) все уже понаизобретено – от абсурдистских вывертов смысла до концептуалистских отказов от прямого и однозначного смыслопорождения. Тонконогов хитер и остер: он не соглашается на меньшее, чем любовный роман даже не с человеком, не с конкретным сцеплением судеб и фактов, но – с самою возможностью поэтического рассказа как такового, с процессом и даром рассказывания, с сюжетной историей, взятой как обобщенная способность говорить, а вовсе не как конкретная данность каких-то событий и чьих-то отношений.

Бог, дай хоть строчку.
Я лица не оторву от бумаги.
Нет, это не буквы, а сплошные коряги.
У меня история есть без конца и начала –
Я ее любил, а она меня не замечала.

Можно сколько угодно рассуждать об «обэриутском» генезисе тонконоговского стихотворчества, сам по себе этот тривиальный вывод мало что поясняет. Важно ведь понять не структуру абсурдистской образности (она изучена вдоль-наискосок!), но функции абсурда у Тонконогова. Вместо ясного, предназначенного для реальной коммуникации высказывания (например: «я говорю о необходимости спасения души / поклонения красоте / уничтожении идейного врага / прелестях любви» – далее везде) Тонконогов предлагает нам высказывание тавтологически многозначное, что-нибудь вроде: я говорю и говорю о… / я способен говорить о… / я все еще говорю о… У такой модели построения речи есть две очевидные параллели. Более близкая по времени: знаменитая фраза из «Школы для дураков»: река называлась. Именно – не река называлась Волга (или какой-нибудь Дон), но просто – река называлась, то есть у кого-то (говорящего) был шанс реализовать грамматическую функцию называния, а у реки сохранилось свойство быть названной. Вторая параллель содержится в известной фразе Чехова из письма Книппер: «Ты спрашиваешь, что такое жизнь?.. Это все равно что спросить, что такое морковка. Морковка есть морковка, и больше ничего не известно…». Обобщенное высказывание всегда тавтологично, а тавтология по неисчерпаемости смыслов наиболее глубока. Обе части фразы – «дважды два» и «равно четырем» – тавтологичны и потому неисчерпаемы, равно как и утверждение «а равно а». Говоря таким образом, я не витийствую о чем-то конкретном, но просто сигнализирую, что еще могу произносить слова.

Причем слова в данном случае тождественны означаемым вещам, они ведут себя так же прихотливо и неуступчиво, могут по собственному произволу обрушиваться, испытывать метаморфозы, выстраиваться в логически непротиворечивые цепи: