Сто поэтов начала столетия

Подобное мастерство – двойственно. Продолжая цепь набоковских ассоциаций, вспомним: Годунов-Чердынцев думает о том, что возможная «ежедневная зацепка» грозит стать «ежедневной пыткой для чувств». Поэтическое зрение никогда не дремлет, оно рефлекторно направляется на разные предметы, работает помимо нашей воли, воспринимает мир слишком подробно и обостренно, вне прямой связи с нашей заинтересованностью, которую весьма трудно обосновать и пояснить. В этом случае наблюдательность становится избыточной, почти утомительной. Именно так происходит в стихах Щербино, которые порою чрезмерно изобильны, дробны и подробны. Вот образчик:

космореограф первобытной жути
ризограф плоти флоризель событий
замонгольфьер случайной тишины

вот мы летим лишенные пространства

кораблики ли пленники искусства
тройной тулуп режим четыре дэ
невидимые глазу па дэ дэ

святые как ягудин и гагарин

пре/притворившись дверью или тварью
закрыв прорыв в инакобытие
чтобы ничто не зарилось на наше…

Сложно-ассоциативная картина, как бы совмещающая два полета: гагаринское парение в рискованной и чуждой пустоте и – с другой стороны – полет ягудинский, столь же рискованный, но спокойно созерцаемый на экране. Здесь умение схватывать ассоциации и параллели, способность обобщать и возвращать в зону непосредственного восприятия схемы аналитического раздумья едва ли не превосходят «разрешающую способность» нашего зрения, находятся почти за порогом простого улавливания смысла.

Тут мы подходим к важному свойству стихов Ксении Щербино: в них часто оказываются преодолены языковые (преимущественно грамматические) нормы. Поэт не столько создает авторские неологизмы в духе авангарда 1910-х или 1960-х годов, сколько предается произвольному словоизменению, порождает многочисленные спонтанные производные формы слов («схорон», «улиточий», «замонгольфьер»). Щербино живет внутри языка и в реальности созвучий, а не внутри мира вещей, ее словоговоренье подчеркнуто легко, поскольку не связано общепринятой грамматикой.

между прекрасный я и чудный ты
случаен воздух частный постоялец
и я птенец а ты костовыправец
……………………………………..
между они вокруг а мы тесней
неловка речь чухонка приживалка
чей рот фиалков а хребет извне
возьми ее за жабры – нежно жалко
и настежь распахни пока живая
и расскажи. а я не знаю как

Как сказано, Щербино обращается с языком абсолютно свободно, при соблюдении меры единства картины эта свобода способна приводить к эффекту почти захватывающему:

Средневековый город концентри –
ческими рос кругами, не нарушив
собой спираль при взгляде изнутри
и лабиринт, если смотреть снаружи.

Здесь странно жить, его дыханье чу –

вствуя – еще странней приехать
сюда и дать уставшему плечу
от неба отдохнуть, ноге от бездны,
от мыслей – голове, а рту от слов.
Идти против теченья улиц, молча.
Не знать того, как детям от отцов
передаются перекрестки, полчи –
ща гостей неждан-незваных при –
званные удержать от центра дальше…

(«Город»)

Но эта же языковая свобода в больших дозах становится столь же раздражающе самоценной, как и причудливая и противоречивая генерализация-конкретизация предметов и понятий. Одно из профессиональных занятий Ксении Щербино (не только устраивающей персональные художественные выставки во Франции и России, но и окончившей сравнительно недавно переводческий факультет Московского лингвистического университета) здесь сказывается со всею очевидностью:

n+3
(явление Гамлета).
Датско-русский синхрон: jeg skal[2]

 – должен – jegskal – должен – jeg skal – должен – я
не выдержу! я не…
выключите динамик!