Сто поэтов начала столетия

Некто забрел в подмосковную комариную дачную глушь? Или размышляет о тайне крестных мук? «Затрудняюсь ответить», только и остается произнести читателю, для которого, тем не менее, полнота и ясность восприятия стихотворения остаются непоколебленными. Мы привыкли к тому, что лирический абсолютный praesens, то есть замедление течения времени (вплоть до «остановись, мгновенье, ты прекрасно…») обычно провоцирует «подключение» читателя к переживанию того, кем запечатлено то или иное событие или раздумье. В случае Дашевского читатель оказывается оставленным перед лицом нелегкого свободного выбора, поскольку ему не к чему подключиться, он лишь с огромным трудом может докопаться до того, что на самом деле испытывает рассказчик.

Ты, воздух, всё свое лазурь, лазурь
о духоте, клонящей в сон меня.
И яви ни в одном глазу.
Мне трудно дышать тобою, лжецом таким.
Но солнце ест глаза,
словно оно – дым
от иного огня,
который будет гореть и уже горит.
Оно наклоняет мой взгляд в предлежащий прах,
словно оно – споткнуться страх,
словно оно – стыд.

Между тем мы ясно чувствуем силу и глубину переживаемого чувства, оно не имеет ничего общего с умозрительной игрой отвлеченностями. Герой Дашевского восторженно и самоотверженно любит, напряженно вглядывается в мыслительные контуры собственного существования, словом – занимается делами, не слишком модными в наших временах и нравах. Ради гарантии подлинности параллельно разворачивающихся смежных сюжетов Дашевский иной раз дает подсказки, прямые отсылки к первоисточнику. Скажем, все стихотворения цикла «Имярек и Зарема» в примечании приурочены каждое к своему первоисточнику в книге Катулла. Таким образом, текст вполне самодостаточный и многогранный обретает даже не третье, а, пожалуй, четвертое измерение. Так, пятое стихотворение Катулла (в переводе М. Амелина «Жить, любя, моя Лесбия, да будем…») обретает новое существование следующим образом:

Только не смерть, Зарема, только не врозь.
Мало ли что сторонник моральных норм
думает – нас не прокормит думами.

Солнце зароют на ночь – ан дышит утром,

а мы наберем с тобою грунта в рот,
в дрему впадем такую – не растолкают.

Тронь меня ртом семижды семь раз,

сорочью сорок тронь, семерью семь.

Утром что с посторонних, что с наших глаз –

сорок долой и семью, тронь и меня:сплыли – и не потеряем, не отберут.

…Иногда кажется, что малописанье в случае Григория Дашевского – единственный способ сохранить в неприкосновенности дар, затаенно существующий где-то в Москве и каждое мгновенье нацеленный на неуловимое разумом сопряжение отпущенных на свободу далековатых идей и событий. Экономная трата боеприпасов в данном случае означает только одно: каждый выстрел ложится точно в цель, в самое яблочко. Как, например, вот этот:

«Давай, ты умер» – «Да сколько раз
уже в покойника и невесту» –
«Нет, по-другому: умер давно.
Пожалуйста, ляг на ковер, замри.

Нету креста, бурьян, но я

бываю и приношу букет.
Вот чей-то шелест – не твой ли дух:
я плачу, шепчу ему в ответ» –

«Лучше я буду крапива, лопух:

они лодыжки гладят и щиплют.
Новое снизу твое лицо –
шея да ноздри да челка веером».

(«Ковер»)

Библиография

Генрих и Семен. М.: Клуб «Проект ОГИ», 2000. 40 с.

Дума иван-чая. М.: НЛО, 2001. 88 с.

Ни себя, ни людей… // Знамя. 2003. № 10.

Литература // Критическая масса. 2004. № 3.

Несколько стихотворений и переводов. М.: Каспар Хаузер, 2014. 20 с.

Олег Дозморов или «Я закрываю магазин стихов… Написанное не дает уснуть…»

Кажется, еще никто не говорил о поэзии офисного планктона; между тем, она существует. В стихах Олега Дозморова человек вовлечен в ежедневное стандартизированное и бескрылое существование, в котором главное место занимает наблюдение за экраном компьютера. Вот он неуютным утром пробирается на службу знакомым приевшимся маршрутом и думает монотонную думу свою: