Сто поэтов начала столетия

Всё те же двести или сто
стишков, как нам оставил Тютчев,
неважно, все равно про что,
не обязательно чтоб лучших;

свод околичных формул, чей

знал Ходасевич нервный трепет,
невзрачней детских куличей,
какие вдоль песочниц лепят;

колонн руины на плато,

где шли перед царем спектакли,
которых текст писал Никто,
рыдая, – Анненский, не так ли?..

Подбор свидетельств о писце,

не бронзы, а графита хрупче,
крошащегося на конце
карандаша над спорной купчей, –

короче, двести– или сто –

страничное в чужом конверте
тебе, не то твое письмо
о климате, любви и смерти.

На каждом, мельчайшем участке реальности лежит след его былого наблюдения великими поэтами. Причем велик тот, кто не задумывается о сентенциях и истинах, а просто смотрит, видит и говорит, обязательно наедине с самим собою, помимо желания прожечь насквозь «сердца людей».

Исторгни тост не тост
Из говорения:
– За безответственность
Стихотворения!
За звук, не в очередь
На штамп ко вкладышу,
Не чтобы речь тереть,
Упавший на душу…

Есть в теннисе специальное понятие – «невынужденная ошибка»: сбой в игре, никак не спровоцированный ни соперником, ни внезапным порывом ветра. Анатолий Найман то и дело демонстрирует в стихах невынужденную безошибочность. Точность и стройность наблюдения часто ничем извне не обусловлена, не подкреплена предшествующей рождению текста эмоцией. Именно поэтому по рифмованным строкам Наймана не получается скользить, улавливая лишь общий тон и гул, – здесь сохранено сравнительно редкое для нынешней лирики свойство: соразмерность каждого стихотворения отдельной эмоции-мысли, нераздельному единству впечатления и суждения. Суждение, например, такое: чистота и просветленность любимого детского лица может быть только наблюдена, но не способна обрести взрослое название, поскольку не подлежит учету и контролю отвлеченных понятий. Я вот про что:

Отражается то или сё
на лице, как в зерцале, – но чистым,
как цветок, остается лицо,
обращенное к выцветшим лицам,
непричастное к этим и к тем,
всем сродни, ни на чье не похоже,
словно то, что есть солнце и тень,
все равно роговице и коже.

Все лицо – это лоб, крутизну

перенявший у бездны небесной;
но и щеки, на ощупь волну
с водяной поделившие бездной;
но и губы, когда их слова
покидают, как звук, как улыбка,
как улитка домок, как пчела
сад, в который закрыта калитка.

Наконец, это глаз: как он щедр

тем, что сходства ему недодали, –
безмятежность чурается черт,
чистоте не присущи детали.
Не гляди же, как мы, – удержись
в полузнанье твоем бесподобном –
смыслом жизни стирается жизнь,
как любовь объясненьем любовным.

Поздняя зоркость взгляда определяет в поэтике Наймана очень многое, отказ от демонстративных порывов перекомпоновать раз навсегда позволяет сосредоточить внимание на углубленной внутренней работе со смыслами.

Чем меньше остается знать,
тем глубже в узнаванье ярость
вонзает шпоры – тем загнать
необходимей насмерть старость.

«Загнать насмерть старость» – ключевая формулировка, отчасти имеющая характер оксюморона: то ли избавиться от старости, преодолеть ее, то ли без остатка и с полным напряжением и самоотдачей израсходовать остаток жизненных сил. Борения наймановского героя, как водится, протекают без свидетелей, наедине. Усилия прилагаются в отсутствие прямого оппонента, они, как уже говорилось, невынужденны и безошибочны. Если невозможно иное, необходимо не просто принять предписанное, но стать его вдумчивым свидетелем и соавтором, даже если впереди не брезжит свет и надежда.