Сто поэтов начала столетия

Что твердишь ты уныло: нет выхода…
Много есть входов!
Есть у Господа много персидских ковров-самолетов.
‹…›
Потому что здесь все не напрасно и все однократно:
если выхода нет, пусть никто не вернется обратно!
Но войти можно всюду – нагрянуть ночною грозою,
сесть на шею сверчку незаметно, влететь стрекозою,
нагуляться с метелью, озябшими топать ногами,
на огонь заглядеться, на многоочитое пламя:
как гудит оно в трубах, как ветер бунтует, рыдая…
…И окажешься там, где свободна душа молодая!

Самое поразительное в том, что за повторяющейся риторической схемой стоит искреннее, живое переживание жизни, да вот беда, как раз с традиционным-то искусством все это мало совместимо. С точки зрения традиционной лирической поэтики нанизывание ситуаций, иллюстрирующих сколь угодно верную притчу, выглядит простым ритуалом, повторением абсолютной истины о том, что и дважды два – четыре, и восемь, деленное на два, и шестнадцать – на четыре, – все равно, как ни крути, выходит четыре, да что мне, читателю в том, коли я привык черпать нравственные силы в Священном Писании, а от искусства жду чего-то иного. Рискуя впасть в патетику, вспомним все же, что даже известные в истории русской литературы великие попытки сблизить либо отождествить искусство с прямым (моральным) влиянием на жизнь, оканчивались трагически. Поздний Гоголь вместо обещанного продолжения «Мертвых душ» публикует «Выбранные места из переписки с друзьями» – книгу в своем роде гениальную, но многими воспринятую как симптом безумия. Поздний Толстой пишет роман-бунт «Воскресение», пытается заново переписать Евангелия, и это тоже оборачивается трагедией. Обе великие попытки переступить через сомнительно-вольную природу искусства были безусловно авангардными по своей сути, не отсылающими к традиции, а перечеркивающими привычные устои искусства.

Конечно, и у Олеси Николаевой, несмотря на отчетливое господство во многих стихотворениях упрощенно понятой «традиционности», много и на словах отвергаемого «авангарда» – не только в тех вещах, где дружески упоминается Лев Рубинштейн. Вот, например, стихотворение «Магдалина», где под сомнение ставится сама возможность подобающего восприятия и духовного освоения современным человеком сакральной смысловой топики:

Ну-ну,
а ты попробуй нынче: в покаянье
приди к архиерею, на колени
пади, слезами вымой ему ноги,
так волосами даже не успеешь
их вытереть – тебя под белы руки
оттуда выведут, и хорошо, когда бы
все это обошлось без шума, вздора,
пинка, а так – иди, мол, не тревожь владыку!
‹…›
И вот я думаю – какой экстравагантной,
ломающей поденщину и пошлость
Благая Весть нам кажется сегодня!..

Да, в нашей сокрытой духовной жизни лучше бы, коли все свершалось бы без полутонов, перед лицом ясной неотвратимости возмездия за грех и столь же неоспоримого воздаяния за подвиг. Но поэзии все это почти всегда противопоказано, поскольку искусство – не приговор и истина, но область возможного, вероятного, зыбкого, желанного, но трудно достижимого.

Я не помню, когда это стало заметно каждому: факел твой
накренился и стал чадить – паленым запахло, дымом
потянуло, подернулось копотью. Как ножевой
порез – почерк без волосных, но – сплошным нажимом.
Факел твой накренился – и дальний лес заскрипел,
черные сучья топорща: вместо снежка и манны
с неба крошится труха, ледяная известка, мел,
словно и дом твой небесный рушится, безымянный.

Что бы ни ел, ни пил – казалось, все – по усам…

Тосковал. Томился.
Тихою сапою, наконец, взял да и сдался сам.
Вот тогда-то факел и накренился…