Сто поэтов начала столетия

Русаков последнего десятилетия – поэт одной темы, с вариациями присутствующей буквально во всех стихотворениях книг «Разговоры с богом» и «Стихи Татьяне» (2005). Речь в обоих сборниках идет о едином комплексе переживаний, связанных с последовательностью вполне конкретных трагических и счастливых событий в жизни человека по имени Геннадий Александрович Русаков: потеря любимой жены, поэта Людмилы Копыловой, отчаяние одиночества, обретение преданной подруги жизни по имени Татьяна, посмертный диалог с Людмилой, размышления о высшем смысле случившихся событий, носящих безусловно провиденциальный характер. Русаков не пытается выставить между собой и читателем некую фигуру посредника, «лирического героя», отвлеченного либо отстраненного человека, испытывающего те или иные эмоции. Нет, это сам Геннадий Русаков парадоксальным образом сочетает несколько противоречивых, не сводимых к единому знаменателю позиций. Он ропщет на Творца, беспощадно лишившего его счастья, лишившего мир любви, и – в то же время – воспевает дела Создателя, установившего закон нерушимого присутствия в мире всеобновляющего смысла. Ропот Иова и восторженные гимны «Песни песней» – таковы полюса напряжения поэтического мира Русакова. Вот образец русаковского бунта:

Я несу любимую на кухню: вялое подростковое тело
с длинными тяжелыми ступнями.
Это не моя любимая. Та никогда не была такой.
Моя любимая прекрасна. Она летает на восторженных ногах,
голос ее картав и звонок.
Но когда я сажаю ее на диван и распахивается лицо
с морщинами страданья и громадными глазами,
я говорю: – Сейчас мы будем есть. –
Любимая забыла, как едят.
Я вкладываю ей в руку вилку и зажимаю спичечные пальцы.
Потом показываю, как берут еду. – А дальше просто жуй. –
Любимая забыла, как жуют.
– Ты делаешь вот так… Разжевываешь и глотаешь. –
Любимая забыла, как глотать.
…И мне – простить? Простить тебе, владыка?
Простить и слышать, как она кричит
надрывным детским голосом: – Пустите к Гене! –
и вывернутые электрошоками суставы
мешают ей царапать дверь?
Нет, не прощу.
Умру, а не прощу.

Об этих и им подобным стихах трудно размышлять с точки зрения «поэтики и стилистики», однако эти размышления – тем более необходимы, продиктованы самой радикальностью позиции Русакова, безапелляционно уничтожающего границы «между автором и героем». Дело в том, что ни одна из крайностей в лирике Геннадия Русакова (всеуничтожающий ропот и смиренное преклонение) не остается неизменной от стихотворения к стихотворению, обе эмоции бесконечно варьируются, прилагаются к разным обстоятельствам жизни и быта поэта. Вот, например, что происходит с реакцией бунтарского отторжения:

Теперь, когда пришло и встало время боли
и я кричу навзрыд, не разжимая рта,
мне хочется понять, зачем на дальнем поле
огнем проведена багровая черта.

Наверно жгут сушняк, идут к оврагу палом…

И тени поздних душ мелькают на крылах.
И на другом конце, над лесом, чем-то алым
пространство взметено во внеразмерный взмах.

Любимой больше нет. Ее уже не будет.

Пестрит ночная гнусь. Чужой огонь горит,
а ветер по садам идет и ветки студит
и что-то в небесах невнятно говорит.

Любимая, ты мне отныне – имя муки.

Ты – голоса дождей и выточка стерни.
Ты – над моей судьбой расцепленные руки.
И эти, выше слез, горящие огни.