Сто поэтов начала столетия

Чухонцев немногословен, молчалив, демонстративно отстранен от поэтических групп и поисков новых поэтик. Он не создал собственных узнаваемых ритмов, подобных, скажем, незабываемым логаэдам Бродского. Нечасто выступает с чтением стихов. Сторонится софитов и микрофонов. Тяготеет к эпичности, почти к балладности, – так это ведь тоже не эксклюзив: многие современные поэты предпочитают пространные, сюжетно насыщенные, открытые формы и жанры. Что он такого придумал своего, того, что обосновывает его непререкаемую влиятельность и авторитетность? Ответ незатруднителен. Чухонцев придумал обратный ход к неслыханной простоте опрощения, которое не паче гордости. Он настаивает на необходимости экономии самовыражения, неизысканного лаконизма, точности, бьющей в цель поверх всех стилевых конвенций и злободневных ожиданий профессиональных и нетренированных читателей и почитателей поэзии:

Короче, еще короче!
четыре, ну восемь строк
от силы, и если точен
навылет и поперек…

Чухонцев – поэт, в присутствии которого меняется геометрия современного лирического высказывания, искривляются в силовом поле культурных контекстов привычные траектории чтения и понимания стихов. Так в эйнштейновой теории параметры реальности зависят от системы отсчета, линейные размеры тел изменяются, если они с околосветовой скоростью летят мимо взгляда покоящегося наблюдателя. Кто-то меняет контуры вещей буквально – с рубанком или компьютером в руках. Иные порождают метаморфозы предметов и событий самим своим присутствием, – помните умонесовершенную дочь Сталкера, взглядом передвигающую стакан в финале фильма Андрея Тарковского? Да, Чухонцев не создал собственной поэтики, но его негромкий отказ от разработанной и патентовано-оригинальной манеры письма – поэтик многих тяжелей.

Вечный запах стираного белья,
это сохнет бедная плоть твоя,
пропитавшая пoтом уток с основой,
выжми эту жилу, конца ей нет, разверни края
и начни по новой.

Выжми эту жилу, проверь на свет,

где не бош, а босх развернул сюжет
и распял его на кривой веревке
для слепых, ковыряющих пальцем ноль,
как саму материю тратит моль
вроде звездной татуировки…

Это сопряжение низких истин быта и возвышающего обмана смысла дорогого стоит. Читая стихи Чухонцева последних лет, о былых метафизических его горациевских вопрошаниях не сразу и вспомнишь. А может, и вспоминать-то не нужно?..

Библиография

После лирики, после эпоса // Арион. 2001. № 2.

Фифиа // Новый мир. 2001. № 11.

– Кыё! Кыё! По колена стоя в воде… // Знамя. 2002. № 5.

Стихотворения // Арион. 2003. № 1.

Меликой и вокабулами // Знамя. 2003. № 4.

По мосткам, по белым доскам // Новый мир. 2003. № 4.

Фифиа. СПб.: Пушкинский фонд, 2003. 46 с.

Из сих пределов. М.: ОГИ, 2005. 320 с.

Три стихотворения // Знамя. 2006. № 3.

Ещё элегия // Знамя. 2007. № 9.

Стихотворения // Арион. 2008. № 2.

Однофамилец. М.: Время, 2008. 128 с. (Поэтическая библиотека).

К небывшему // Знамя. 2010. № 1.

Стихотворение // Арион. 2010. № 3.

Из книги перемен // Иерусалимский журнал. 2010. № 33.

Общее фото // Знамя. 2012. № 10.

голоса // Арион. 2013. № 4.

Стихи // Дружба народов. 2014. № 1.

Розанов прав // Знамя. 2015. № 1.

Елена Шварц или «Мы живем на горячей земле…»

В лирике Елены Шварц мир увиден и представлен читателю словно бы через увеличительное стекло. Предметы и эмоции укрупнены, усилены, броско раскрашены, остаются самими собою, их «увеличение» происходит помимо символизации либо условного обобщения. Море остается морем, не превращаясь в «свободную стихию», стог сена не утрачивает хрусткую и колкую мягкость, не оборачивается перифразом библейских сюжетов, связанных с волами и яслями. Подобная «телескопическая» оптика у Шварц может принимать разные модификации, в зависимости от масштаба увеличения, от фокуса наведения. Вспомним полузабытое: чтение мелкой и неразборчивой скорописи через увеличительное стекло. Можно выхватить из строки одну-две литеры, но тогда все слово целиком будет уже не прочесть, его очертания расплывутся, словно контуры предметов в кривом зеркале из комнаты смеха. Телескоп выполняет функции микроскопа, будучи наведенным не на отдаленное и вообще не различимое глазом, но – на близкое и обыденное. Микроскоп в этой ситуации давал бы картинку отдельных тканей, клеток, молекул, телескоп сохраняет целостность объекта, приближая – не подвергает зримое аналитическому расщеплению.