Сто поэтов начала столетия

Большинство стихотворений Штыпеля тяготеют к своеобразной «научности»: позволено ли произнести одно слово, когда рядом существуют сотни других, вбирающих иные выразительные возможности? Да ведь и с любым мнением, чувством неизбежно соседствует другое, пусть не противоположное, но, по крайней мере, существенно модифицирующее первое. «Сплошь забитое пространство» – одна из лучших формулировок, описывающих важнейшую для Штыпеля предпосылку любой возможной поэзии и поэтики:

пространство сплошь забито силами
не тяготенья, так утаиванья
что на воде писалось вилами
глядишь объявится вытаивая…

При таком подходе стихотворение нередко обращается в перечисление возможностей своего рождения, причем перечислительная интонация перевешивает в своей значительности самый объект перечисления, набор подразумеваемых жизненных ситуаций. Уже в одной из первых заметных публикаций (перестроечный поэтический альманах «Граждане ночи») отмеченная особенность поэтики присутствует ясно и зримо.

внесут в известный каталог
и душу выломают ловко
как бы блестящим инструментом стоматолога
душистый розовый комок
или шевро с холеными подковами
под ребра или промеж ног
чтоб вышел масляным и шелковым
или воздушным как пирог…

Подобная «инструментализация» творческого акта, восходящая, конечно, к пушкинскому пророку, вбирает в себя, разумеется, и иные поэтические открытия, актуальные в восьмидесятые годы, – прежде всего многажды описанный метаметафоризм Ивана Жданова, предполагающий описание и метафорическое освоение не жизни как таковой, но реальности «второго порядка», то есть жизни, уже однажды зафиксированной в слове. На выходе получается что-то вроде шиллеровской «поэзии поэзии», противостоящей «поэзии жизни». В этом безвоздушном пространстве слов и знаков препинания поэт испытывает, конечно, и простые ощущения, и бурные страсти, но они имеют чаще всего отвлеченный, кастовый, «профессиональный» характер.

Все уничтожимо. У –
ничтожаемо. Без роздыху.
Дыханью моему
пока хватает воздуху.
В паленом воздухе пока
хватает кислороду,
и проплывают облака,
лия апрельскую погоду.

Повторюсь: этим эмоциям невозможно сочувствовать напрямую, оставаясь внутри своей обычной, непоэтической жизни, можно только отстраненно наблюдать, как в стихах

невнятно
погромыхивает звук
в зеленоватой оболочке смысла
в сухой истонченной кожуре

Происходящее геометрически перпендикулярно жизненному переживанию и сопереживанию, однако – и в этом основной парадокс лирики Штыпеля! – стихотворение в большинстве случаев не сводится к демонстрации поэтического мастерства, содержит демонстративно значительную долю лексического просторечия, одним словом, всячески приближается к читателю, несмотря на видимый герметизм.

Последняя книга Штыпеля неспроста носит название «Стихи для голоса». Описанный выше парадокс герметизма и простоты наиболее ярко выражается в том, что Аркадий Штыпель – один из признанных мастеров устного чтения. Он готов привлечь внимание зрителей не близостью описанных в стихах событий к их собственной («зрительской») жизни, не блестящими остротами, не иронией-пародией, но чем-то вовсе не привычным: умением вовлекать в рассказ достаточно отвлеченные приметы напряженных поисков поэтического слова. При этом стихотворение содержит не результат творческого усилия, но сам процесс нанизывания словес и литер, зачастую заканчивающийся прямо декларированным крахом:

железнодорожные аттракционы
заоконный замедленный контрданс
толстым морозом зарастают вагоны
на пятые сутки впадаешь в транс
пролетая стеклянным транссибом
позвенишь ложечкой и горя нет
персонажи свободны всем спасибо
я не умею скроить сюжет

Порою может показаться, что говорящему с читателем стихотворцу вообще все равно, о чем писать, что он попросту упоен собственным даром:

художник пишет бурку, кобуру
и бабочку в крови и крепдешине,
замерзшую на черном дерматине,
где снедь разнежена и рюмочка в углу;
он обживает шкурку, кожуру,
щетиной прилипая к сердцевине…