Сто рассказов о Крыме

Перед войной Александра Федоровна Перегонец играла Машеньку — девочку из пьесы Афиногенова, пленявшую сердца зрителей в конце тридцатых годов. Выходила на сцену, прикрывая лицо теннисной ракеткой, подпрыгивая, шаля. Минута-другая — зритель привыкает к облику, в котором достаточно было и юности, и знакомого очарования, а потом, когда ракетка отводилась, немолодое, тщательно загримированное лицо никого не ужасало, не отталкивало. Она все еще продолжала восприниматься в городе женщиной, которой возраст не помеха.

Может быть, поэтому, когда думаешь о том, что произошло во время войны, участники этой высокой драмы представляются, во-первых, куда моложе своих лет и, во-вторых, куда романтичнее. А между тем художник Николай Андреевич Барышев был человеком внешне не только простым, но как бы еще и простоватым. Не эта ли его простоватость разрешала сомневаться в вызывающем лаконизме, с каким оформлял он спектакли? Тогда многие подобного лаконизма упорно и раздраженно не признавали, через 15 лет он начал казаться единственно возможным. Море, обрыв, небо, проволока. Ни одной лишней детали. "Оптимистическая трагедия".

Трагедию, которую пережили они, оптимистической назвать было бы нельзя, а что касается проволоки, то проволока, ржавая, колючая и просто алюминиевая, скрученная в наручники, проволока могла бы служить и ее символом.

У Зои Павловны Яковлевой тоже было простоватое лицо женщины, которой на роду написано переиграть всех бабушек, всех Феклуш и никогда не стать Героиней. Что ж, на сцене она ею и не стала, хотя в паре со своим мужем актером Добросмысловым иногда бывала очаровательна так же, как когда играла на гуслях и можно было рассмотреть всю добрую и в то же время непререкаемую силу ее лица. Сам же актер Добросмыслов имел внешность, совершенно готовую для того, чтоб принести славу первого любовника в оперетте. Куда его и переманивали, суля большие деньги. Но он не пошел. Однако во время оккупации весело участвовал во многих немецких и румынских пирушках, охотно заходил в ложи к знакомым офицерам вермахта, вообще внешне вел себя так, что в городе стали его считать в лучшем случае неосновательным.

Таковы были главные действующие лица, действие же началось с того, что заслуженному артисту Добкевичу, мужу заслуженной артистки Перегонец, предложили пост городского головы. То есть настолько были уверены оккупанты, что он с радостью согласится, что даже где-то на Кубани, куда прорвались в это время, объявили, агитируя по радио: "…В Симферополе городским головой стал хорошо известный публике артист, дворянин Добкевич".

О, это был завидный кус для их агитационной машины! Но Добкевич, игравший Жухрая и Платона Кречета, городским головой в Симферополе не стал. Его вызывали в гестапо, и он оттуда не вернулся.

Дальше события разворачивались так. Александру Федоровну вызвал к себе доктор Фольпрехт, шеф ведомства пропаганды и просвещения отдела министерства по делам оккупированных восточных территорий. Свидетелей этого разговора нет.

Подлинный — канул в вечность, можно только попытаться смоделировать каким был, каким мог быть этот разговор и некоторые другие.

— Злые языки, мадам, говорят, будто солдатам не нужны музы, — доктор Фольпрехт вполне мог произнести эту банальную фразу и вполне мог попытаться придать при этом нечто игривое своим светлым нордическим глазам.

А что Александра Федоровна? Ей оставалось только терпеливо слушать довольно сносную русскую речь доктора Фольпрехта. Вполне возможно, что по старой привычке при этом она старалась быть очаровательной и казаться даже беззаботной…

— Но пусть мадам меня поймет: солдатам нужна муза, способствующая победе. Я сам — солдат, я могу судить, мадам. Фрау Перегонец деловая женщина, должна понимать, что требует новый порядок. Сила в радости, так сказал великий фюрер. Следовательно, радость, радость и еще раз именно радость должен приносить театр, особенно в этой медвежьей стране!

Александра Федоровна смотрела в лицо Фольпрехту все так же беззащитно и внимательно, даже после того, как шеф перестал называть ее мадам и вместе с обращением сменил легкий тон беседы на другой: четкий, выговаривающий каждую фразу, как параграф устава.

— Никакой политики, об этом, я надеюсь, не надо предупреждать фрау. Никаких русских загадок мысли! Русский сарафан — да, русский самовар — да, русский хоровод, пир горой — я говорю: да, да, да! Я повторяю: солдату нужна муза, способствующая смеху, слезы — нет!

Александра Федоровна прикрыла глаза, отгоняя страшное видение этой музы. И неужели же она возьмет на душу грех: пойдет когда-нибудь на служение ей? Но пятьдесят мест.

Пятьдесят девочек можно будет спасти от угона в Германию, если откроется студия при театре. Всего пятьдесят, и какой ценой!

— Мы будем стараться пропагандировать великих сынов вашего народа: Шиллера, Гёте, музыку… — она не успела договорить, чью музыку, увидев мину на постном лице.